И золотые очки указывают на черноглазую девицу.
Подбородок остается доволен.
— Да! — говорит он. — Да! Вы разговорились с ней?
— Некогда было! Ведь это своего рода скала.
— А говорили, что все нигилистки уроды! — замечает подбородок, приподнимаясь на цыпочки для полнейшего обозрения обсуждаемого предмета.
— Нет правила без исключения! — отвечают золотые очки.
— И, кажется, довольно чистенькая, а?
— Ничего. Жаль, что я дал слово Катерине Ивановне. Я бы поехал с ней до Москвы!
— Энтузиаст! — смеется подбородок.
— Вами любуются-с! — уведомляет Андрей Иванов черноглазую девицу.
— Что? — спрашивает она, поднимая голову.
— В восторги от вас приходят-с. Извольте взглянуть-с!
Она взглядывает, потом с омерзением отворачивается.
— Барышни всегда притворщицы-с! — с хихиканьем говорит Андрей Иванов, намекая на выказанное ею презрение к приходящим в восторги.
— Перестаньте говорить глупости! — замечает черноглазая девица.
— Помилуйте-с, какие ж глупости-с…
Третий звонок. Поезд шипит, свистит и двигается.
Скоро исчезает из глаз пассажиров и платформа, и золотые очки под руку с подбородком, и переставные лавочки с прогорклыми, сухими, пыльными снедями, и сама станция с претензией на архитектуру.
Опять поля. Несколько ярче и гуще зелень, но все-таки очень плоха. Мелькают по сторонам более или менее чахлые кусты; то там, то сям поднимаются вдали крупные коршуны и описывают широкие медленные круги в воздухе. Еще дальше на тропинках, ведущих куда-то в деревни, время от времени чернеется, как муравей, какой-нибудь прохожий мужик или прохожая баба.
Жар усиливается, пыль все больше и больше набивается в вагоны. Небо неприятного голубовато-серого цвета, как оно изображается на вышитых гарусом подушках над головой турка в чалме или охотника в узорчатом патронташе.
— Ма-а-туш-шки! Вот жаротва-то приперла! — слышится из вагона.
Андрей Иванов, отирая пот с лоснящегося лба, заводит разговор.
— Тепло-с! — начинает он, обращаясь к черноглазой девице.
Черноглазая девица, невзирая на его умильную улыбку, не дает никакого ответа на его справедливое заявление о теплоте.
— Напрасно вы изволите на меня обижаться-с, — продолжает он. — Мне это прискорбно-с! Я…
— Оставьте меня в покое, — прерывает его черноглазая девица.
Она берет книгу, отыскивает страницу и принимается за чтение.
Андрей Иванов краснеет и обидчиво возражает:
— Не постигаю-с! Не могу даже постигнуть-с!
Косматая голова переходит на свободное место против «москвича», который только скашивает на нее глаза, но прямо не взглядывает.
Андрей Иванов, желая, вероятно, показать, что его пренебрежение черноглазой девицы мало трогает, обращается к косматой голове:
— Далеко изволите ехать-с?
— В деревню.
— По найму-с?
— Нет, без найма.
— А! В гости, стало быть. К помещикам-с?
— К родителям.
— А! Вы в Питере каким это делом занимаетесь?
— Живу у дяди.
— А дядя-то в каком положении-с?
— Служит.
— Гм! И хорошо-с?
— Ничего.
— Много получает-с?
— Тысяч четыреста в год.
— Что-о-о-с? Да он кто ж такой-с?
— Он…
Тут косматая голова выговаривает такую важную и известную фамилию, что Андрей Иванов изменяется в лице. «Москвич» заметно вздрагивает, и даже черноглазая девица переводит глаза с книги на него.
Только не шевелится украинка, которая все остается с закрытыми глазами.
— Шутите-с? — произносит, именно не говорит, а произносит Андрей Иванов.
«Москвич» внимательно оглядывает косматую голову с ног до маковки.
Этот осмотр его, по-видимому, успокаивает.
— Что за шутки! — отвечает косматая голова.
— Родной дяденька-с?
— Самый родной. Родней и не бывает.
«Москвич» не произносит ни слова возражения, но глаза его неподвижно устремляются на грудь косматой головы, на те именно места, где остаются признаки отсутствующих пуговиц на потертом пиджаке.
— Да, — говорит косматая голова, — да! Провинился я перед дядюшкой! Вообразите, картежничал семь суток! Проиграл пятьдесят тысяч, лошадей, часы — все!
— Ах, несчастье-с какое примерное! — вскрикивает Андрей Иванов.
Это его восклицание совершенно не похоже на все предыдущие. В нем слышится что-то похожее на заискивающий визг маленькой шавки, очутившейся перед большим, хотя и облитым из кухни горячей водою, водолазом или другим каким большим псом.
«Москвич» пока ничего не выражает словесно, но глаза его умасливаются и он, подобно гелиотропу, обращающемуся невольно к солнцу, оборачивается к племяннику «дяди».