И кто это выдумал, будто удар – благо или во всяком случае лучше боли?! Да нет такой муки, которая превзошла бы мои мучения, а между тем я не испытываю никакой боли. На улице светит солнце, я вижу свет, и все же внутри, в голове у меня, все вдруг погружается во мрак. И мною владеет одно-единственное чувство: если во второй половине мгновения мне не удастся, ухватив себя за чуприну, удержаться на поверхности воды, то в следующий момент я уже не смогу больше управлять судном, не смогу распоряжаться миллионами частиц и клеточек, властелином и повелителем которых с момента своего рождения я являюсь. И весь этот взбунтовавшийся народец превратится в некую безвольную массу и, высвободясь из-под моей насильственной тирании, займет свое исходное, естественное и благоприятное положение в гравитационном пространстве.
Или, выражаясь ясно и понятно: я тотчас сползу с сиденья и растянусь на полу.
Тело мое, эта жалкая охапка тряпья, как материя придет в порядок, – но что будет со мной, утратившим свою власть повелителя?
Жуть! Страшнее всякой инквизиторской дыбы. Эти слова я произношу с содроганием уже позднее, когда постепенно начинаю приходить в себя.
Да, да, вне всяческого сомнения апоплексия на сей раз обошла меня стороной, однако я лишился еще одной иллюзии: я больше не мечтаю о такой смерти.
Ощущение было препротивное. Или, может, беда в том, что в душе моей нет истинной веры? Ужасное, умопомрачительное чувство – сознавать, что я могу зацепиться лишь здесь, на этом берегу, а если он вдруг вздумает оползать подо мною, я окажусь бессилен перебросить крюк на тот берег: там я ничего не вижу.
Нет, нет, тут дело в другом.
До сих пор я обманывал себя, полагая, будто существует прошлое и будущее, их нет! Реальная действительность – всегда в настоящем, это один-единственный момент, длящийся вечно. Он не краткий и не долгий, момент, который существует сейчас, в данный миг, – он и есть единственная форма существования, и из этого заколдованного круга, из тюрьмы мгновения, убежать, спастись нельзя.
Ведь момент моей смерти будет точно таким же моментом, как этот, теперешний, когда я, потрясенный пережитым, пытаюсь собраться с силами, – и свершится он в настоящем, а не в будущем, как я для самоуспокоения внушил себе. Ибо будущего нет, это всего лишь пустое слово.
Врач, в кабинете которого я появляюсь полчаса спустя, даже не дает себе труда заняться осмотром. Я не успеваю изложить ему и половины симптомов, как он пренебрежительным жестом прерывает меня. Нет у вас, почтеннейший, ни воспаление слухового прохода, ни апоплексического удара; И от этого вашего кудесника, способного проникать в чужие души, тоже рекомендую держаться подальше. У вас типичное никотиновое отравление. Извольте немедленно выбросить все сигареты.
Страус прячет голову под крыло
Взирая на события тех дней нынешними глазами, я нахожу свое поведение столь же странным и непостижимым, как, пожалуй, в период юношеской влюбленности. Как в ту пору, так и сейчас меня вращал вокруг себя некий силовой центр, а я не склонен был замечать эту превосходящую мои силенки мощную Силу притяжения, которая крутила меня с широким размахом, подобно праще, выпускающей камень. Тогда жизненный центр в виде Великого Инстинкта стремился притянуть меня к себе, теперь же (в данный момент мне абсолютно ясно) он хотел оттолкнуть меня по касательной – во мрак. Но притяжением и отталкиванием управляет один и тот же закон, и я, задиристая крохотная планета, судя по всему, опять вообразил себя свободным небесным телом, которое движется своим путем, повинуясь лишь внутреннему побуждению, независимо от космических систем. И как тогда, безумно вытаращив глаза, я мнил ворваться в один из кратеров и схватиться, сразиться с этой Силой, так и сейчас я думал, что Черный День не найдет меня, если я спрячу голову в песок.
Мне было тринадцать лет, когда однажды у Сентэндре я вздумал переплыть Дунай. Смеркалось, на берегу не было ни души. В середине реки я устал, и течение все сильнее стало увлекать меня, я видел, что на целые километры удаляюсь от того места на острове, где намеревался выйти на берег. Вдруг меня как током пронзил липкий страх. Тяжело дыша, я перестал грести руками и старался просто удержаться на воде, пока не уймется бешено колотящееся сердце. И тут я услышал позади себя собачий визг. Какая-то собачонка, до сих пор не знаю зачем, поплыла за мной следом, но, видно, тоже выбилась из сил; отчаянно барахтаясь в воде, она измученными глазами смотрела на меня. Этот визг, взывающий о помощи, привел меня в разум. Мне стало стыдно, что и я, точно какая-то паршивая собачонка, уже готов был звать на помощь; я напряг все силы, и хоть и далеко от намеченного места, но все же выбрался на берег. Собака не столь кружным путем тоже доплыла до острова и, виляя хвостом, бросилась мне навстречу, когда я в сгустившемся вечернем сумраке брел к парому. Я сделал вид, будто ничего не произошло, и шел себе, посвистывая, однако по спине у меня пробегали мурашки от одного только воспоминания, с каким холодным безразличием и издевкой бежала мимо меня вода, пока я, обессилев, тонул.