А сейчас вернемся снова к пианисту и дирижеру Даниэлю Беренбойму. Много лет тому назад он был женат на Жаклин дю Пре — очаровательной рыжеволосой женщине, изумительной виолончелистке. Они много и часто играли с Филармоническим оркестром. Это была прелестная пара, и те, кому повезло слышать этот дуэт, никогда не забудут ощущение идеальной гармонии, которое вызывала их игра.
А потом случилась беда. Жаклин поразил рассеянный склероз, обрекающий человека на умирание по частям, и не быстрое — долгое умирание. Болезнь длилась и длилась. Однажды Израильский филармонический оркестр гастролировал в Лондоне, в Альберт-холле. И вот, раскланиваясь на овации, Мета вдруг увидел в проходе кресло на колесах, в котором сидела Жаклин дю Пре, неподвижное, прикованное к своей каталке существо. Мета поднял руку: «В зале находится большой друг нашего оркестра Жаклин дю Пре. В ее честь мы сыграем любимую ее вещь, адажио из Десятой симфонии Малера». Сказал и повернулся к оркестру с помертвевшим лицом, ибо это адажио — ужасно печальное, проникновенное, чуть даже траурное произведение.
Жаклин и вправду любила эту вещь, но в данной ситуации это получалось весьма двусмысленно.
Ходу назад не было, и Мета поднял палочку. Сперва заплакали оркестрантки, потом оркестранты, потом и сам Мета. А когда уплыл последний звук, то Мета не нашел в себе сил обернуться к молчащему залу и так и остался стоять с опущенными руками. И вот тогда в этой тягостной безысходной тишине раздались один за другим два негромких хлопка.
Никто не знает, каким чудом удалось Жаклин дю Пре сдвинуть парализованные сухие руки, но она это сделала. А потом, конечно, были овации, цветы, слезы и всеобщее умиление. К тому времени, как говорят, у Беренбойма, который до самой смерти Жаклин преданно и безупречно вел себя по отношению к жене, был долгий роман с Еленой Башкировой, ребенок у них был, но даже пресса, все эти папарацци, паразитирующие на знаменитостях, — даже они ни словом не обмолвились, даже у них проснулось милосердие. Сработала, скорее всего, та удивительная магия благородства, которая исходила от этих двух людей.
А теперь вернемся к исполнению музыки Вагнера в Израиле. Как истинные демократы, мы, конечно же, согласны с противниками бойкота. Раз они говорят, что это великая музыка, то ее, конечно же, надо исполнять. Но только мы хотим сказать, что людям, прошедшим через ад, к которому великий композитор имел некое отчетливое отношение, — им ведь осталось жить совсем немного. И если даже одному из них станет плохо оттого, что в этой стране звучит та самая музыка, то можно подождать. Исполнять Вагнера или не исполнять — вопрос не демократии или музыкального вкуса, а исключительно — элементарного милосердия. А когда они умрут, играйте Вагнера с утра до ночи. И кто не любит Вагнра, просто не пойдет на концерт.
Короче, на известный вопрос, совместимы ли гений со злодейством, мы отвечать отказываемся, поскольку свое мнение по этому поводу держим при себе. Оно наше личное. Мы полагаем, что каждый человек отвечает на это самостоятельно.
Мы только не ходим более на концерты великого, действительно великого музыканта Даниэля Беренбойма. Себе, разумеется, в убыток. И не то чтобы мы были уж такими Иванами Карамазовыми насчет слезинки ребенка, мы и сами достаточные сукины дети. Но вот ходить не хочется.
Так о чем это мы говорили? Да, о музыке и музыкантах. А раз так, закончим эту главу двумя благоуханными музыкальными историями.
По случайному (или не случайному) совпадению обе они произошли в Токио. Героем первой был скрипач Московского симфонического оркестра.
Все это происходило в советское время, когда выезжавшим на гастроли за границу музыкантам выдавали сущие гроши в валюте, на которые они отоваривались в дешевых магазинах всякими заграничными диковинками, мрачно пожирая в номерах привезенные с собой консервы и заваривая чай кипятильником в эмалированной кружке. И лишь один из них не бегал по лавчонкам и блошиным рынкам в поисках подарков родным или дешевой электроники, чтоб оправдать поездку. Такое странное его поведение длилось несколько лет, пока после банкета в честь окончания гастролей в Токио он не исчез. Несчастные чекисты с ног сбились, но коллеги музыканта отвечали одно и то же: на банкет поехал он со всеми, а после банкета его никто не видел, да и на самом банкете — тоже. Ночь прошла в истериках и поисках, но всё без результата. Нашли его — да, собственно, он сам нашелся — в аэропорту, где тихо поджидал он свой оркестр на скамейке. Его, конечно, таскали в КГБ, но из оркестра не выгнали — просто стал невыездным. А о том, что приключилось в ту злосчастную ночь, он рассказал только после падения советской власти. Дело в том, что где-то и когда-то вычитал означенный скрипач, что в Токио находится самый роскошный в мире публичный дом, посещение которого стоило три тысячи долларов (это тогда, в семидесятые, а сколько сейчас — даже трудно вообразить). И вот наш герой решил, что поскольку жизнь человеку дается всего один раз, то попросту обидно умирать, не испытав наслаждения, за которые не только три тысячи долларов отдать не жалко, но даже распроститься навеки с работой в престижном оркестре. За годы прошлых гастролей скопил он нужную сумму, в первый же день сделал заказ, а в последний — сбежал в вожделенную обитель порока и разврата. И вот встречает его там японка дивной красоты, в кимоно как положено, кланяется и ведет в комнату. А в комнате — татами, икебана, все как положено. Привела она его туда, глубоко поклонилась и ушла. Ушла, а вместо нее пришли целых две японки потрясающей красоты. Покланялись, раздели нашего героя, затем облачили его в кимоно и отвели в баню. А в бане встретили его две новые японки столь же изумительной красоты. Покланялись, сняли с него кимоно и начали его мыть. Помыли, обсушили, надели кимоно. И тут пришла японка незабываемой, роскошной красоты, покланялась и стала поить его чаем. Попил он чаю. Японка покланялась и ушла. А вместо нее пришли две японки сказочной красоты, покланялись и стали делать ему массаж. Сделали массаж, покланялись и ушли. И пришла тогда японка красоты несказанной, покланялась и проводила его в комнату, где татами и икебана, покланялась и ушла. И тогда пришли две японки уж просто божественной, нечеловеческой красоты. Покланялись, и одна принялась поить его разными чаями, а другая — играть на неведомом ему музыкальном инструменте и петь ангельским голосом. Так продолжалось довольно долго, а потом они покланялись и ушли. И никто не пришел. Ждал он, ждал, а потом поплелся в администрацию. И там выяснилось, что посещение этого лучшего в мире заведения рассчитано на двое суток. В первые клиента поят укрепляющими чаями…