– Позвольте спросить, где я могу узнать по поводу рукописи? Я отдавала … – но не позволив ей договорить, работник безразлично указал на крутую винтовую лестницу, ведущую наверх и тотчас испарился.
– Спасибо, – пробормотала Фелицата куда-то в пустоту, и отправилась на второй этаж. Методом проб и ошибок, найдя, наконец, отдел приемки рукописей, она оказалась в маленьком и узком кабинете, скорее даже кабинетике, больше походившем на архив, где из-под кип бумаг виднелись лишь напомаженные на прямой пробор белесые волосы и усталые грустные испещренные мелкими морщинками водянисто голубые глаза младшего редактора.
– Доброго Вам вечера, скажите по…, – начала было Фелицата, но и как минуту назад, собеседник, мало заботясь о соблюдении приличий, перебил ее.
– Фамилия, Имя, Отчество.
– Фелицата, Фетисова, Александровна, – перепутав от волнения слова местами, уже недружелюбно ответила та, впрочем, быстро осеклась, как ни крути, именно от этих людей зависела ее творческая жизнь, и неимоверным усилием воли вновь натянула на свои замерзшие губы улыбку, улыбку походившую больше на оскал деревянного рождественского щелкунчика, нежели на подлинное радушие.
Человек с уставшими глазами, шурша и вздыхая, исчез под кипой рукописей, затем через минуту вновь появился и в щель между стопками бумаг просунул, хорошо знакомую, но уже изрядно потрепанный роман, с по-прежнему плотно склеенными листами. Он даже не потрудился ей что-либо объяснить, хотя, итак было все понятно. Опять отказ.
Праведный гнев юной, хотя и не совсем юной писательницы, словно лава самого страшного вулкана готов был затопить собою все вокруг, в том числе и ее саму, сжигая, испепеляя и превращая все живое на своем пути в мертвую пустыню, усыпанную лишь пеплом да пожухшими обрывками сгоревших рукописей. Казалось, машина книгоиздательства только что поглотила, переживала ее своими огромными ржавыми зубами и выплюнула за ненадобностью.
– В-в-в-вы, вы даже не читали! – сотрясаясь от гнева, вскрикнула Фелицата.
Казалось лишь после этих слов, что-то живое промелькнуло в его светло-голубых глазах, но едва загоревшись, потухло, погребенное под слоем вековой бумажной пыли.
– Барышня, что же вы думаете, только вы лавровый венок хотите, вот, поглядите-ка, – и он глазами обвел кипы бумаг, – понапишете бездарные каракули, а через минуту славы ждете, а вы постойте-ка, за славой, как другие стоят, может и до вас очередь дойдет, а может не дойдет, тут уж кому как повезет, так что, ступайте, ступайте, лучше путным делом займитесь, так-то, барышня, это для вас гораздо полезней будет, я вам скажу. Уж поверьте мне.
– Но как же вы можете знать, что это бездарно, если вы даже не читали!!! – Вскрикнула она от досады и отчаяния! – Ее последний шанс издать свою книгу, разбился вдребезги, а осколки лежали прямо перед ее глазами, как немой укор.
– Да если бы я все это читал! – фыркнул тот и замолчал, после чего вновь уткнулся в стол, ясно давая понять, что разговор окончен.
Едва ли Фелицата разбирала путь от кабинета младшего редактора до двери выхода, перепрыгивая через ступеньки, преодолевая рывком пролеты, наполненная гневом, словно дирижабль газом, и также как дирижабль, была взрывоопасна.
Рывком открыв дверь, она не разбирая дороги опрометью вылетела на улицу, но тотчас врезалась во что-то огромное, и, отлетев на метр, словно резиновый шарик от стены, покачнулась и скользя на деревянных, но уже порядком оттаявших каблуках, кубарем скатилась с лестницы, так что склеенные листы рукописи, наконец, обретя свободу, рассыпались по брусчатой мостовой, а сама она едва не вылетев на дорогу, к счастью чугунное заграждение, остановило ее инертное движение, приземлилась прямо на живот.
От резкого удара, дыхание остановилась, и, хватая воздух огромными глотками, Фелицата с трудом начала приходить в себя, а сознание, затуманенное не столько падением и ударом, сколько гневом, постепенно возвратилось. И, о, ужас! Она лежит на мостовой, в совершенно не комплементарной для барышни позе, а сверху на нее смотрит некий господин, то, что это был именно господин не было никаких сомнений, так как лишь господа носят такие огромные туфли, кои она имела несчастье лицезреть в опасной близости от своего раскрасневшегося носа.
В тот день, отменно отужинав в ресторации, Аркадий Вениаминович Капитанов, не изменяя традиции, велел своему извозчику возвратиться в контору. Как бы не складывался его день, он взял себе за правило, возвращаться в издательство. С молодых лет он усвоил истину, что дело идет ладно, лишь тогда, когда не теряешь над ним контроль, ни днем, ни ночью, так что если даже он иногда позволял себе слабость, предаться делам праздным во время рабочей недели, то в конце рабочего дня непременно наносил визит в издательство. Может от того оно и процветало, а каждый кто работал в нем двигались так хорошо как могут двигаться лишь отлаженные шестеренки, в хорошо смазанной маслом машине, ибо неизменно находились под неусыпным надзором своего начальника. Что ж… по крайней мере так ему казалось.