Основание обелиска уже было подведено к пьедесталу; таким образом, оставалось лишь поднять его. Канаты, привязанные к верхней части обелиска, должны были при помощи хитроумного механизма постепенно перевести его из горизонтального положения в вертикальное. Длина канатов была точно рассчитана; к тому моменту, когда они были бы вытянуты до предела, обелиск должен был встать на место.
Работа началась в мертвой тишине; обелиск стал медленно приподниматься, повинуясь, словно по волшебству, управлявшей им могучей силе. Папа хранил молчание, как и все остальные, и лишь кивал в знак одобрения; только повелительный голос архитектора, отдававшего приказы, нарушал торжественное безмолвие. Обелиск продолжал подниматься, еще один-два оборота колес — и он встанет на пьедестал. Вдруг Фонтана заметил, что механизм больше не движется; длина канатов была рассчитана правильно, но от тяжести монолита они растянулись на несколько футов, и теперь для того, чтобы придать механизму недостающую мощь, не хватило бы никакой человеческой силы. Неудача предприятия стала бы несмываемым позором для архитектора; Фонтана поспешно отдавал все новые распоряжения, подгоняя рабочих. Теперь, когда канаты уже не тянули обелиск вверх, он повис на них двойной тяжестью. Фонтана закрыл лицо руками — он не видел для себя спасения в этой крайности и чувствовал, что сходит с ума. В это мгновение лопнул один из канатов.
И вдруг в толпе раздался возглас:
— Acqua alle corde![19]
И какой-то человек пошел через площадь к виселице, чтобы предать себя в руки палача.
Этот совет был для архитектора как луч света, воссиявший во тьме. Он тотчас же приказал обильно полить канаты водой по всей их длине. Канаты укоротились сами собой, как по мановению свыше: обелиск снова стал приподниматься и вскоре, под рукоплескания толпы, укрепился на пьедестале.
Тогда Фонтана кинулся к своему спасителю, который с веревкой на шее уже стоял под виселицей; архитектор заключил его в объятия, а затем бросился вместе с ним к ногам папы, умоляя о помиловании. Однако Сикст V рассудил, что этот человек заслуживает не только помилования, но и награды, и спросил у незнакомца, какого вознаграждения тот желает. Незнакомец ответил, что он из семьи Бреска, что семья эта богата, и потому никакая денежная награда ему не нужна; но он живет в Сан Ремо, селении, прославленном своими пальмами, и просит даровать ему привилегию: каждый год бесплатно посылать в Рим пальмовые ветви, необходимые для празднования Пасхи. Сикст V дал ему эту привилегию и добавил к ней еще ежегодную ренту в шесть тысяч римских скудо — на уход за пальмами.
И с тех пор семья Бреска, существующая и поныне, пользуется привилегией каждый год отправлять в Рим судно, груженное пальмовыми ветвями; миновало двести сорок пять лет с тех пор, и все это время Небо явно благоволило к семье Бреска, ибо ни с одним из двухсот сорока пяти судов, из года в год перевозивших священный груз, не случилось ни малейшего происшествия.
В Онелью мы прибыли в девять часов вечера: наш веттурино пообещал доставить нас в Геную, к Порта Куаттро Национи, на третий день пути в два часа пополудни и делал все, чтобы уложиться в этот срок. В итоге мы выехали из Онельи на рассвете следующего дня. Об этом городке, в сущности, нечего сказать, кроме того, что в нем родился великий Андреа Дориа; тем не менее гостиницы там прескверные, если судить по той, где мы остановились.
Итак, на рассвете мы снова отправились в путь. Просыпаться мы начали только проезжая через Алассио, где впервые увидели женщин в генуэзском «медзаро» — белом покрывале, не скрывающем, а лишь обрамляющем лицо. Что касается мужчин Алассио, то они некогда были отважными моряками, участвовали вместе с Писарро в завоевании Перу и вместе с доном Хуаном Австрийским — в победоносном сражении при Лепанто.
Мы остановились на обед в Альбенге, городе с благозвучным названием, которому полуразрушенные стены и развалины башен придают самый мрачный вид. Если верить г-же де Жанлис, то именно в Альбенге герцогиня Черифалько была на девять лет заключена в подземную темницу своим мужем.
По более достоверным историческим сведениям, в Альбенге родился Прокул, который боролся с Пробом за императорскую власть, и Деций Пертинакс, которого не следует путать с Гельвием Пертинаксом, ставшим императором.
В Альбенге имеется два памятника, восходящие к древним временам: баптистерий, возведенный, как здесь уверяют, при Прокуле, и Ponte Lungo[20], построенный римским полководцем Констанцием. Любопытно отметить также, что жители Альбенги, древнего Альбингауна, некогда вступили в союз с Магоном, братом Ганнибала, и упоминаются в мирном договоре, который он заключил с римским консулом Публием Элием; с тех пор, вплоть до XII века, в силу этого договора, город управлялся по своим собственным законам и чеканил свою монету, как положено независимому государству. В XII веке пизанцы, воевавшие с генуэзцами, захватили Альбенгу и предали ее огню и мечу. Генуэзцы отстроили Альбенгу заново, и с тех пор она оставалась под их властью; больше она не горела, но и не отстраивалась, так что теперь еще один пожар пошел бы ей только на пользу.
Дальше наша дорога пролегала по столь же восхитительной местности и преподносила нам неожиданные впечатления, одно ярче другого. Справа — море, спокойное как озеро и сверкающее как зеркало; слева — то отвесные утесы, то прелестные маленькие долины с гранатовыми садами и олеандровыми рощами, то вдруг откроются взору живописные селения, вырисовывающиеся на голубоватом фоне, как бывает лишь в горных краях. А потому мы нисколько не чувствовали усталости, когда прибыли в Савону, где нам предстояло заночевать.
Савона — это запущенный город с такой же гаванью, которой генуэзцы, несмотря на требования его обитателей, позволили постепенно прийти в негодность, чтобы Савона не смогла в торговле соперничать с Генуей. В итоге Савона почти разорена. Как все державы, пришедшие в упадок и принужденные отказаться от будущего, Савона любит похваляться своим прошлым. В самом деле, здесь увидели свет император Пертинакс, папы Григорий VII, Сикст IV и Юлий II, а также Кьябрера, которого считают величайшим лирическим поэтом современной Италии. От былого величия в Савоне остались лишь фасад дворца Юлия II, приписываемый архитектору Сангалло, и барельеф «Посещение Девой Марией святой Елизаветы» — один из лучших у Бернини. Помимо этого, здешний ризничий показывает приезжим «Введение Девы Марии во храм», выдавая его за произведение Доменикино. Не верьте ризничему: заплатите ему, как если бы он показал вам произведение Вазари или Гаэтано, и все равно вы будете обобраны.
В трех-четырех льё от Савоны находится Коголетто, маленькая деревня, в которой лучше самого Колумба знают, где он родился. Коголетто считает великого мореплавателя своим уроженцем, хотя в его завещании сказано: «Que siendo у о nacido еп Genova, сото natural d’alla porque de ella sali у en ella пасР». Такой довод, вероятно, убедил бы кого угодно, но жители Коголетто — народ упрямый, и они ответили Колумбу надписью на двери хижины, которая считается резиденцией местной власти:
Provincia di Savona,
Сотипе di Cogoletto,
1 Я коренной житель Генуи, там родился и там же впервые вышел в море (исп.).
Patria di Colombo,
Scopritore del nuovo mondo.[21]
К этому на всякий случай, поскольку вреда это принести не могло, добавили латинский стих Гальюффи:
Unus erat mundus; duo sint, ait iste: fuere.[22]
Наконец, чтобы собрать побольше доказательств, где-то отыскали старый портрет, изображавший какого-то местного судью, и торжественно водворили в местной мэрии в качестве портрета Колумба.
Просьба ко всем, кто будет проезжать через Коголетто: отблагодарите чичероне, который покажет вам этот портрет, несколькими ударами трости — в память о бедном Колумбе, так жестоко гонимом при жизни и так вероломно оклеветанном после смерти.
ВЕЛИКОЛЕПНАЯ ГЕНУЯ
Начиная от Коголетто, Генуя, если можно так выразиться, выходит навстречу путешественнику. Уже в Пельи с его тремя великолепными виллами начинается предместье, тянущееся через Сестри Поненте до Сампьер д'Арена, — въезд, достойный Генуи, которая сама присвоила себе эпитет «Великолепная» и которая показывается на горизонте за семь-восемь льё, с величественным и ленивым видом царицы раскинувшись на берегу своего залива. Почти немыслимую роскошь дворцов, попадающихся на этой дороге столь же часто, как загородные дома — по дороге в Марсель, можно объяснить в двух словах. В Генуэзской республике существовали законы против роскоши, запрещавшие давать празднества, одеваться в бархат и парчу и носить алмазные украшения, но действие этих законов ограничивалось городской стеной Генуи, а потому свою страсть к роскоши горделивые и необузданные граждане республики удовлетворяли за городом.