В 1101 году крестоносцы из Генуи и Пизы вместе начали осаду Кесарии. Подойдя к стенам города, они стали держать военный совет, чтобы избрать лучший способ нападения. Многие предложения уже были выслушаны и отвергнуты, когда один пизанский воин по имени Даимберт, считавшийся провидцем, встал и сказал:
— Мы сражаемся за Божье дело, так положимся на Бога: нам не нужно ни осадных башен, ни оборонительных укреплений, ни стенобитных машин. Утвердимся же в вере, примем завтра причастие, а затем, когда Господь будет с нами, возьмем в одну руку меч, в другую — сходни с наших галер и пойдем на приступ.
Генуэзский консул Капут-Мальо поддержал этот призыв, и в ответ по всему лагерю прокатились крики воодушевления. Ночь крестоносцы провели в молитвах, а на рассвете, причастившись и не взяв никакого оружия, кроме мечей, и никаких осадных машин, кроме корабельных сходней, не выслушав никаких напутствий, кроме возгласа «Воля Божья!», ведомые консулом и провидцем, генуэзцы бок о бок с пизанцами, состязаясь в отваге, взяли Кесарию с первого штурма.
При разделе добычи генуэзцы отдали все богатства пизанцам, попросив оставить им лишь Святую Чашу.
И вот Святая Чаша была привезена из Кесарии в Геную, где с тех пор ее окружало величайшее почитание, как за ее святость, так и за связанные с ней воспоминания о ратном подвиге. Было назначено двенадцать рыцарей-ключарей, которые поочередно, по месяцу каждый, должны были хранить ключ от ковчежца, где она помещалась и откуда ее извлекали для всенародного поклонения лишь раз в год. Во время этой церемонии прелат держал подвешенную на шнурке реликвию, а вокруг стояли ее двенадцать хранителей. Наконец, в 1476 году вышел закон, под страхом смерти запрещавший кому бы то ни было касаться Святой Чаши золотом, серебром, драгоценными камнями, кораллом или каким-либо другим материалом, «дабы, — как гласил этот закон, — не допустить любопытствующих и маловерных к исследованию Чаши, во время коего она могла бы быть повреждена или даже разбита, что стало бы невосполнимой утратой для республики». Несмотря на этот запрет, г-н де Ла Кондамин, которому показалось, будто он видит в Святой Чаше пузырьки вроде тех, что бывают в плавленом стекле, спрятал в рукаве своего сюртука алмаз, намереваясь проверить ее твердость: на стекле алмаз оставил бы след, а изумруд был ему не по силам. К счастью для г-на де Ла Кондамина, возможно, впрочем, и не слыхавшего о грозном законе, священник вовремя заметил, что он собирается делать, и убрал Святую Чашу в то самое мгновение, когда любознательный посетитель вынул алмаз из рукава. Монах отделался испугом, а г-н де Ла Кондамин так и остался в сомнении.
Генуэзские евреи были не столь недоверчивы, как французский ученый: во время осады Генуи они ссудили под залог реликвии четыре миллиона. Очевидно, эта сумма была выплачена, поскольку в 1809 году Святая Чаша была перевезена в Париж и оставалась там вплоть до 1815 года, когда она была возвращена Генуе вместе с другими произведениями искусства, которые мы вывезли оттуда одновременно с ней. Путешествие стало роковым для драгоценной реликвии: по дороге из Турина в Геную она разбилась, и один осколок даже был утерян; так что теперь Святая Чаша не только лишилась почестей, охраны и ореола таинственности, она к тому же имеет щербину, как простая фарфоровая тарелка.
Жаден попросил разрешения зарисовать ее, и это ему легко разрешили.
В итоге всех этих событий Генуя больше не верит, будто Святая Чаша сделана из изумруда.
Генуя больше не верит, будто этот изумруд принесла в дар царю Соломону царица Савская; Генуя больше не верит, будто с этого изумруда Иисус Христос вкушал пасхального агнца. Случись штурм Кесарии сегодня, Генуя потребовала бы положенную ей долю добычи, а Святую Чашу, которая всего лишь стекло, оставила бы пизанцам.
Но Генуя больше и не свободна, у нее есть крепость, ощетинившаяся пушками, зеленоватые жерла которых смотрят на каждую улицу. Генуя больше не маркиза, у Генуи больше нет дожа, нет больше грифона, который душит в когтистых лапах имперского орла и пизанскую лисицу. У Генуи есть король; она всего-навсего второй город королевства.
Очень часто сила — это не что иное, как вера. Быть может, Генуя все еще была бы свободна, если бы она по-прежнему верила, что Святая Чаша сделана из изумруда.
Мы вернулись к себе в гостиницу через Порто Франко — это, можно сказать, город в городе, со своими порядками, своими законами и своим населением. Это население, полностью бергамского происхождения, возникло в 1340 году, когда банк Сан Джорджо выписал из долины Брембана дюжину носильщиков, дав им арабское название «караваны». Вместе с носильщиками прибыли их жены, которые либо оставались рожать в Порто Франко, либо возвращались для этого в деревни Пьяцца и Цоньо, чтобы их сыновья получили право наследовать отцовское ремесло. За пять столетий бергамская община разрослась до двухсот человек, причем из поколения в поколение они отличались такой безукоризненной честностью, что в архивах полиции нет ни одной жалобы на носилыцика-бер-гамца. Бездетные «караваны» могут продать свою должность землякам: некоторые должности стоят до десяти-двенадцати тысяч франков.
Во время прогулки нам на каждом углу попадались афиши, необычайно торжественно возвещавшие о представлении в Дневном театре пьесы «Смерть Марии Стюарт», причем в новых костюмах. Как вы понимаете, нам нельзя было упустить такой случай: приведя в порядок свою одежду, мы отправились в кассу театра, открывавшуюся в половине третьего.
Дневной театр продолжает традицию античных цирков: подобно древним грекам и римлянам, зрители сидят здесь на круговых ступенях — примерно, как у Франкони. Разница лишь в том, что этот театр расположен под открытым небом, а поскольку он находится в весьма оживленном квартале, среди прелестных вилл, под сенью тополей и платанов, то на деревьях и на балконах столько же зрителей, сколько в зале, что, должно быть, наносит определенный ущерб сборам. Но мы с Жаденом, разумеется, не стали экономить на билетах, стоивших двенадцать су, и гордо заплатили по шестьдесят сантимов.
Спектакль, надо сказать, этого стоил. Как и было сказано в афише, костюмы были новые, возможно даже слишком новые для 1585 года, времени действия пьесы, ибо соответствовали моде 1812 года.
Увы! Это был подержанный гардероб какого-то маленького и бедного императорского двора в Италии, быть может двора очаровательной и остроумной великой герцогини Элизы. Там были зеленые бархатные платья, шитые золотом, с высокой талией и длинным шлейфом; были костюмы принцев и пэров со шляпой с пером в стиле Генриха IV и плащом в стиле Людовика XIII; недоставало, кажется, лишь коротких штанов, но находчивые актеры заменили их панталонами из розового и голубого шелка и, чтобы придать им иноземный вид, стянули их под коленями и у щиколоток. А у Лестера вместо одной подвязки красовалось две — очевидно, это был тонкий намек на особое расположение к нему королевы.
Представление прошло благолучно и к большому удовольствию публики; но в ту минуту, когда королева собиралась подписать смертный приговор сопернице, порыв ветра выхватил у нее из рук бумагу. Вместо того, чтобы позвонить какому-нибудь пажу или придвернику, королева Елизавета, как известно, охотно обходившаяся без прислуги, сама побежала за листком, однако новый порыв ветра унес приговор в партер. Мы с Жаденом решили, что это — явный знак свыше в защиту бедняжки Марии, и хотели было просить королеву о помиловании, как вдруг какой-то зритель подобрал бумагу и вручил ее королеве, которая поблагодарила его реверансом, снова села за стол и подписала приговор как ни в чем не бывало. Окончательно приговоренную Марию Стюарт безжалостно обезглавили в следующем акте.
Мы вернулись в гостиницу и за ужином философствовали о горестях людских. За десертом мне сообщили, что со мной желает поговорить некто из полиции. Поскольку я не считал, что у меня есть общие секреты с сардинской полицией, то попросил представителя buon governo[28] потрудиться войти. С изысканным поклоном представитель buon governo вручил мне мой паспорт с визой до Ливорно и сказал, что король Карл Альберт, узнав о моем вчерашнем приезде в Геную, предлагает мне завтра же покинуть город. Я попросил представителя buon governo поблагодарить от моего имени короля за то, что он дозволил мне пробыть в городе еще сутки, ведь такая милость даруется не всякому, и выразил большую радость по поводу того, что королю известно мое имя, ибо я знал Карла Альберта как короля-воина, но не имел понятия о нем как о короле-литераторе. Представитель buon governo попросил у меня на чай. Я дал ему сорок су — настолько меня обрадовало, что слух обо мне достиг подножия трона его величества сардинского короля, — и представитель buon governo удалился, изъявив глубочайшее почтение.