А между тем, когда во Францию приехал Альберто Нота, мы наградили его золотой медалью.
Хотя я достаточно хорошо знаю литературный манифест его величества Карла Альберта — «росо di Dio, niente del re», то есть: «о Боге говорите поменьше, а о короле — ничего», или, быть может, именно потому, что я его хорошо знаю, такое внимание к моей персоне было для меня полнейшей загадкой. О Боге я написал в своей жизни немного, но это немногое, быть может, было небесполезно для религии. Правда, мне случалось упоминать короля Карла Альберта, но затем только, чтобы воздать хвалу отваге тогдашнего принца Кариньяно, и это никак не могло стать причиной для высылки меня из его владений. Три года назад, отчасти по моей вине, сгорел один из королевских лесов, но мы заплатили за убыток, значит, и к этому нельзя было придраться; как говорится, счет дружбы не портит, но со счетом у меня все было в порядке, а потому я на полном основании полагал, что я в дружбе с королем Карлом Альбертом.
Я очень боялся, как бы это происшествие не привело к непомерному увеличению суммы, которую я должен был уплатить по счету: хозяин гостиницы «Четыре нации» вполне мог принять меня за какого-нибудь монарха, путешествующего инкогнито. К счастью, хозяин оказался славным малым, он не стал злоупотреблять моим положением и взял с меня почти столько же, сколько с других постояльцев.
На следующее утро представитель buon governo имел любезность лично явиться ко мне и сообщить, что в четыре часа отбывает французский корабль «Сюлли» и королю Карлу Альберту было бы приятно узнать, что я покинул город именно морским путем. Это полностью соответствовало моим планам, ибо в противном случае я был бы вынужден проезжать через владения герцога Моденского, с которым мне вовсе не хотелось встречаться. А потому я выразил благодарность его величеству за такую предупредительность и пообещал его посланцу, что без четверти четыре поднимусь на борт «Сюлли». Представитель buon governo попросил за труды; я дал ему двадцать су, и он удалился, назвав меня «ваше превосходительство».
Мы решили напоследок еще раз прогуляться по улицам Бальби, Нуовиссима и Нуова; Жаден сделал рисунок площади Любовных источников, а затем мы взглянули на карманные часы: было только двенадцать. Тогда мы осмотрели дворцы Бальби и Дураццо, пропущенные нами во время нашей первой экскурсии: это заняло еще два часа. Потом я вспомнил, что в бывшем дворце Отцов Города хранится бронзовая табличка с решением двух римских законников, принятым в 693 году от основания Рима по делу о распрях между жителями Генуи и жителями Ланьяско: ее нашел один крестьянин, обрабатывая мотыгой землю в Польсевере; мы отправились в бывший дворец Отцов Города и провели там еще полчаса. Я переписал решение — не для читателей, избави Бог, а просто для того, чтобы чем-нибудь себя занять, поскольку время, отпущенное его величеством, уже казалось мне слишком долгим, — на это ушло еще четверть часа. Наконец, когда нам оставался час с четвертью на то, чтобы уложить вещи и добраться до корабля, мы вернулись в гостиницу, уплатили по счету и сели в лодку, полностью согласившись с остроумцем и добряком де Броссом, который утверждал, будто среди всех удовольствий, какие может доставить Генуя, путешественники обычно забывают упомянуть о самом главном удовольствии — оказаться за ее пределами.
Первым, кого я увидел, поднимаясь на борт «Сюлли», был представитель buon governo, пришедший удостовериться, действительно ли я покидаю Геную. Мы поздоровались как старые друзья, и я имел честь наслаждаться беседой с ним до той самой минуты, когда зазвонил колокол пакетбота. Тогда он выразил глубокое сожаление по поводу того, что вынужден расстаться со мной, и протянул мне руку. Я проявил щедрость, вложив в эту руку монету в десять су. Представитель buon governo назвал меня «монсиньором» и сел в шлюпку, осыпая меня благословениями.
Вид Генуи с моря действительно поражает. Когда видишь великолепные здания, расположенные амфитеатром, с висячими садами, подобными садам Семирамиды, невозможно себе представить, какие зловонные улочки извиваются у их мраморных подножий. Если бы, вместо того чтобы выслать меня из Генуи, его величество Карл Альберт запретил мне въезд в город, я жалел бы об этом всю жизнь.
Итак, я удалялся от Генуи с глубоким чувством благодарности к его величеству сардинскому королю, как вдруг, несмотря на занимательный рассказ моего соседа, маркиза де R, о первой из его трех эмиграций, относящейся к 92 году, заметил, что испытываю и другое, менее возвышенное чувство. Море волновалось, дул противный ветер; к нестерпимому запаху разогретого масла, который считает себя вправе источать всякий пакетбот, прибавилась качка, и каждое движение судна отзывалось у меня внутри. Я огляделся: при том, что мы отчалили всего два часа назад и было еще светло, палуба была почти безлюдна. Я поискал взглядом Жадена и увидел… как он курит четвертую за день трубку, размашисто шагая взад-вперед, а за ним бегает Милорд, сбитый с толку непривычным волнением хозяина. Несмотря на твердую походку Жадена, мне показалось, что лицо его побледнело, а глаза остекленели. Однако я понял, что движение поможет мне выйти из состояния дурноты, в которое я уже начал погружаться. Я спросил маркиза де R, не может ли он рассказывать на ходу. По-видимому, рассказчику было все равно, лишь бы не прерывать рассказа: он встал, продолжая начатую фразу. Я хотел было сделать то же самое, но у меня закружилась голова, и я снова опустился на скамью, жалобно попросив принести мне лимон. Маркиз де Р. звучным баритоном повторил мою просьбу, после чего уселся рядом и приступил к рассказу о своей второй эмиграции.
Принесли лимон; я хотел впиться в него зубами, но чтобы впиться в него зубами, необходимо было открыть рот: это меня погубило.
Тот, кто никогда не страдал от морской болезни, не знает, что такое страдание.
Что касается меня, то я почти ничего не соображал, а в те краткие мгновения, когда мне становилось лучше, слушал рассказ эмигранта. Я с наслаждением избил бы его, я отдал бы за это все на свете, но у меня недостало бы сил пошевелить пальцем. Однако, совершив неимоверное усилие, я отвернулся. И тогда я заметил Жадена, стоявшего в недвусмысленной позе, а рядом — Милорда, с изумлением смотревшего на хозяина. Все это виделось мне словно сквозь дымку, но вдруг между мною и Жаденом возник какой-то непрозрачный предмет. Чертов маркиз, желавший во что бы то ни стало рассказать о своей третьей эмиграции, увидел, что я отвернулся, и решил придвинуться ко мне поближе.
То, что две эти пытки соединились вместе, спасло меня: одна дала мне силы избавиться от другой. Я схватил за руку проходившего мимо матроса и попросил отвести меня в каюту. Матрос привык к подобным просьбам; не помню, как он меня подхватил и дотащил до каюты, помню только, что я оказался на кровати. Я слышал, как он говорил, что мне было бы хорошо выпить чаю, и машинально повторил:
— Да, чаю.
— Сколько? — спросил он.
— Много, — ответил я.
Дальше я помню только, что через каждые пять минут поглощал неимоверное количество жидкости, и продолжалось это четыре-пять часов подряд; наконец, обессиленный, измученный, раздавленный, я забылся тяжелым сном, похожим на смерть.
Когда на следующий день я проснулся, мы были в порту Ливорно; я съел три лимона, выпил чаю на 28 франков и выслушал рассказ о трех эмиграциях маркиза де Р.
Я поднялся на палубу в поисках Жадена: он сидел, забившись в угол, не отвечая ни на ласки Милорда, ни на утешения Онезима, — он чувствовал себя безмерно униженным, оттого что иностранцы стали свидетелями его слабости.