Тем временем, будто уготовив Флоренции свободу, в 1070 году умер Готфрид Лотарингский, маркграф Тосканы, а в 1076-м умерла его жена Беатриса, и наследницей и властительницей самого крупного из всех существовавших когда-либо в Италии феодов стала графиня Матильда. Она дважды была замужем: сначала за Готфридом-младшим, потом за Вельфом Баварским, развелась с обоими и умерла бездетной, все свои владения завещав престолу святого Петра.
Эта смерть позволила Флоренции поступить по примеру других итальянских городов. Она провозгласила республику и тем, в свою очередь, подала пример Сиене, Пистойе и Ареццо.
Однако флорентийская знать, не оставаясь равнодушной к великому спору, раздиравшему Италию, все же не принимала в нем такого деятельного участия, как знать других городов; она была разделена на две партии, но не на два враждующих лагеря. Каждая из партий смотрела на другую скорее с недоверием, чем с ненавистью, и, если между ними не было мира, это еще не означало, что идет война.
Среди гвельфских семей одной из самых знатных, могущественных и богатых была семья Буондельмонти. Старший в роду был обручен с девушкой из семьи Амидеи, союзников Уберти, известных своими прогибеллинскими симпатиями. Буондельмонте деи Буондельмонти был владетелем Монте Буоно, замка в северной части долины Арно, и жил в величественном дворце на площади Святой Троицы.
Однажды, когда он ехал верхом в великолепном наряде по улицам Флоренции, в одном из домов открылось окно и он услышал, как его зовут по имени.
Буондельмонте обернулся; но, увидев, что его зовет женщина, лицо которой скрыто покрывалом, поскакал дальше.
Она позвала его снова и подняла покрывало. Буондельмонте узнал даму из рода Донати и, остановив коня, учтиво спросил, что она хочет ему сказать.
— Просто хочу поздравить тебя с твоей будущей свадьбой, Буондельмонте, — насмешливо сказала дама. — Я восхищаюсь твоей самоотверженностью, ведь ты собираешься породниться с семьей, которая во многом уступает твоей собственной. Наверно, какой-нибудь предок Амидеи некогда оказал большую услугу одному из твоих родичей и теперь ты возвращаешь семейный долг.
— Вы ошибаетесь, благородная дама, — возразил Буондельмонте. — Если между нашими семьями и существует некоторая разница, то не благодарность заставляет меня забыть о ней, а любовь. Я люблю мою невесту, Лукрецию Амидеи, и женюсь на ней по любви.
— Простите, синьор Буондельмонте, — продолжала Гвальдрада, — но мне казалось, что самый знатный должен жениться на самой богатой, самая богатая — выйти замуж за самого знатного, а самый красивый — взять в жены самую красивую.
— До сего дня, — ответил Буондельмонте, — лишь в зеркале, которое я привез невесте из Венеции, мне приходилось видеть женщину столь же красивую, как она.
— Плохо же вы искали себе невесту, синьор, или это занятие чересчур быстро вам наскучило. Флоренция потеряла бы имя города цветов, если бы в этом цветнике не нашлось розы прекраснее, чем та, какую вы собираетесь сорвать.
— Мало осталось во Флоренции садов, где я не побывал, мало цветов, красками которых я не любовался и ароматов которых не вдыхал; разве только ромашки и фиалки спрятались в траве, укрываясь от моего взора.
— Есть еще лилия, которая растет у родника, под сенью ив, омывается в ручье, чтобы сохранить свежесть, и укрывает свою красоту в одиночестве, чтобы не утратить чистоты.
— Быть может, в саду дворца синьоры Гвальдрады растет такой цветок и она покажет его мне?
— Возможно, так и будет, если синьор Буондельмонте почтит меня своим посещением.
Буондельмонте бросил поводья пажу и устремился во дворец Донати.
Гвальдрада ожидала его на верху лестницы; она провела его по темным коридорам к удаленной комнате, затем открыла дверь, приподняла драпировку, и Буондельмонте увидел спящую молодую девушку.
Буондельмонте замер от восхищения: никогда еще он не видел такой совершенной, такой юной и непорочной красоты. Это был тот самый, весьма редкий в Италии, тип блондинки, какой Рафаэль избрал прообразом для своих Мадонн; белизна ее кожи была такова, что можно было подумать, будто девушка выросла под бледным северным солнцем; она казалась такой воздушной, что Буондельмонте затаил дыхание: он боялся, как бы этот ангел, проснувшись, не улетел на небо!
Гвальдрада опустила драпировку. Буондельмонте хотел было помешать ей, но она удержала его за руку.
— Вот невеста, которую я сберегла для тебя в чистоте и уединении, — сказала она. — Но ты поспешил, Буондельмонте, ты отдал сердце другой. Ступай себе и будь счастлив.
Ошеломленный Буондельмонте хранил молчание.
— Что же ты медлишь? — спросила Гвальдрада. — Забыл, что тебя ждет прекрасная Лукреция?
— Послушай, — сказал Буондельмонте, взяв ее за руку, — если бы я отказался от этого брака, если бы я изменил данному мною слову, если бы я попросил в жены твою дочь, ты отдала бы ее мне?..
— Разве найдется настолько кичливая или настолько безумная мать, которая не пожелает видеть своим зятем владетеля Монте Буоно?
Тогда Буондельмонте поднял драпировку, опустился на колени у кровати девушки, взял ее за руку и, видя, что спящая приоткрыла глаза, произнес:
— Проснитесь, моя прекрасная невеста!
Затем, повернувшись к Гвальдраде, он сказал:
— Матушка, пошлите за священником и, если ваша дочь согласна стать моей супругой, ведите нас к алтарю!
В тот же день Лючия Гвальдрада из рода Донати стала женой Буондельмонте.
На другой день по городу поползли слухи об этом браке. Какое-то время семья Амидеи отказывалась верить, что ей нанесли столь тяжкое оскорбление, но в конце концов поверить пришлось. Тогда они призвали к себе своих родичей — Уберти, Фифанти, Ламберти и Гангаланди — и, когда те явились, объяснили им, какова цель этого собрания. В ту эпоху честь была весьма гневлива, а месть — безотлагательна, и подобную обиду можно было смыть только кровью. Моска предложил убить Буондельмонте, и все единодушно с ним согласились.
Утром Пасхального воскресенья Буондельмонте проскакал верхом по Понте Веккьо и спустился на набережную Арно, как вдруг из улицы Святой Троицы выехали всадники и направились к нему. На некотором расстоянии от него всадники разделились на две группы, чтобы напасть с двух сторон. Буондельмонте понял, что эти люди замышляют недоброе; однако, то ли понадеявшись на их честность, то ли положившись на собственную отвагу, он продолжил путь, не выказывая никаких опасений; более того, когда он проезжал мимо, то учтиво поклонился им. Тут Скьятто дельи Уберти выхватил палицу, спрятанную у него под плащом, и одним ударом сбросил Буондельмонте на землю. В ту же минуту Одцо Арриги, подумав, что враг, быть может, не убит, а просто оглушен, спешился и ножом перерезал ему вены. Буондельмонте дополз до подножия статуи Марса, языческого покровителя Флоренции, и испустил дух. Весть об этом убийстве сразу же разнеслась по городу. Вся родня Буондельмонте собралась у него в доме, убитого положили в открытый гроб и поставили на катафалк. Юная вдова села возле гроба и прижала размозженную голову мужа к своей груди; катафалк окружили ближайшие родственники, и траурный кортеж двинулся по улицам Флоренции; впереди ехал отец Буондельмонте в черной одежде, на коне в черной попоне, и глухим голосом восклицал: «Мщение! Мщение! Мщение!»
При виде окровавленного трупа, юной и прекрасной вдовы, рыдающей, с разметавшимися волосами, при виде отца, едущего перед гробом сына, которому полагалось бы идти за гробом отца, граждане пришли в большое волнение и каждая знатная семья приняла ту или другую сторону — в зависимости от своих убеждений, дружеских или родственных связей. Сорок две знатнейшие семьи образовали партию гвельфов, то есть сторонников папы, и поддержали семью Буондельмонте. Двадцать четыре семьи образовали партию гибеллинов, то есть сторонников императора, и во главе этой партии стала семья Уберти. Каждый собрал своих слуг, укрепил свои дворцы, возвел башни; и тридцать три года на площадях и улицах Флоренции, запертая в ее стенах, бушевала неистовая гражданская война.
Однако гибеллины, которых, как мы знаем, было почти вдвое меньше, чем гвельфов, не рассчитывали победить собственными силами, а потому обратились за помощью к императору, и тот прислал им тысячу шестьсот немецких конников. Это войско скрытно проникло в город через ворота, охраняемые гибеллинами, и в ночь на Сретение 1248 года побежденные гвельфы были вынуждены покинуть Флоренцию.