— Не знаю. Я заснул и только сейчас проснулся.
— Боже мой! — воскликнула княгиня. — Мы в каком-то разбойничьем притоне.
— Нет, — ответил Франц, — мы в каретном сарае.
— Так открой ворота и позови кого-нибудь, — сказал князь.
— Ворота заперты, — ответил Франц.
— Заперты? — воскликнул князь, выпрыгивая из кареты.
— Взгляните сами, сударь.
Князь принялся что есть силы трясти ворота, но они были надежно заперты. Князь закричал во все горло; никто ему не ответил. Князь стал искать булыжник, чтобы взломать ворота, но булыжника не было.
Убедившись, что его не могут или не хотят услышать, князь, будучи прежде всего человеком редкого ума, решил извлечь из случившегося единственно возможную пользу; он сел в карету, закрыл окна, проверил, под рукой ли у него пистолеты, пожелал матери спокойной ночи, положил ноги на переднее сиденье и уснул. Франц сделал то же самое на козлах; одна лишь княгиня не могла сомкнуть глаз, уверенная, что она попала в какую-то западню.
Ночь прошла спокойно. В семь часов утра ворота открылись и на пороге появился веттурино, ведя за собой двух лошадей.
— Эй, нет ли тут седоков до Флоренции? — спросил он добродушнейшим тоном, как будто речь шла о чем-то вполне естественном.
Князь открыл дверцу кареты и спрыгнул вниз, намереваясь придушить того, кто задал ему этот вопрос; увидев, однако, что это не вчерашний кучер, он подумал, что может таким образом покарать за чужое злодеяние человека если и не доброго, то, по крайней мере, пока еще ни в чем перед ним не провинившегося, и сдержался.
— Где кучер, который привез нас сюда? — спросил он, побледнев от гнева, но сохраняя внешнее хладнокровие и отвечая вопросом на вопрос.
— Ваше сиятельство имеет в виду Пеппино?
— Кучера из Понтедеры.
— Ну, так это Пеппино.
— Так где Пеппино?
— Поехал домой.
— Он поехал домой?
— Нуда, конечно. В Эмполи был праздник, мы с ним всю ночь пили и танцевали, а утром, час назад, он сказал мне: «Гаэтано, возьми лошадей и забери двух приезжих и слугу из каретного сарая в “Золотом кресте”; все уплачено, кроме чаевых». Тогда я его спрашиваю, как получилось, что приезжие ночуют в каретном сарае, а не в номерах. Да это англичане, говорит он, они испугались, что им тут не дадут чистого белья, и решили переночевать в карете. Поскольку я знаю, что англичане все с причудами, то я ответил ему: «Хорошо». Выпил еще бутылочку, сходил за моими лошадками, и вот я здесь. Наверно, слишком рано для вас? Я могу прийти позже.
— Нет, черт возьми! — ответил князь. — Запрягайте, не будем терять ни минуты; даю вам пиастр чаевых, если через три часа мы будем во Флоренции.
— Через три часа, ваше сиятельство? Это даже много, — сказал кучер. — Если вы даете пиастр чаевых, мы там будем через два часа.
— Да услышит вас Господь, милый человек! — промолвила княгиня.
Кучер сдержал слово: ровно в семь часов князь выехал из Эмполи, а в девять он был во Флоренции, на площади Святой Троицы.
На дорогу из Ливорно он потратил ровно двадцать четыре часа.
Первой заботой князя — после завтрака, ибо они с княгиней ничего не ели со вчерашнего утра, — было подать жалобу.
— А есть у вас документ? — осведомился представитель власти.
— Нет, — ответил князь.
— Что ж, советую вам забыть об этом; но в следующий раз сделайте так: дайте хозяину только пять пиастров, а кучерам — полтора; вы сбережете пять с половиной пиастров и приедете на восемнадцать часов раньше.
С тех пор князь всякий раз неукоснительно следовал совету представителя buon governo, и все складывалось как нельзя лучше.
Мораль этой истории такова: выезжая из Ливорно, надо вынуть часы, показать их кучеру и сказать:
— Даю пять паоло чаевых, если через два часа мы будем в Понтедере.
И вы будете там через два часа.
То же самое надо сделать при выезде из Понтедеры, а затем из Эмполи, и вы доберетесь до Флоренции через шесть с половиной часов — почтовая карета доставила бы вас за восемь с половиной.
На полпути между Ливорно и Флоренцией словно гигантский межевой столб возвышается башня Сан Миньято аль Тедеско.
Сан Миньято аль Тедеско — колыбель семьи Бонапартов. Из этого гнезда взлетела орлиная стая, захватившая своими когтями весь мир; и странное дело, именно во Флоренцию, то есть к подножию Сан Миньято, благодаря братскому гостеприимству великого герцога Леопольда II, все Бонапарты возвращались умирать.
Последний член этой семьи, живший в Сан Миньято, старый каноник, скончавшийся, насколько я помню, в 1828 году, был кузен Наполеона. Император сделал все, чтобы убедить его оставить свой прежний сан и стать епископом, но тот наотрез отказался. Со своей стороны, он без конца докучал Наполеону, уговаривая его канонизировать одного их общего предка, но император каждый раз отвечал, что один святой Бонапарт уже имеется и одного святого в семье вполне достаточно.
Отвечая так, он не мог догадываться в то время, что однажды появится еще один святой и одновременно мученик, носящий это имя.
Мы прибыли в столицу Тосканы около десяти часов вечера. Остановились мы в прекрасном старинном доме с зубцами на верху стен, гостинице г-жи Хомберт, и, собираясь провести во Флоренции продолжительное время, на следующий день занялись поисками квартиры в городе.
В тот же день мы поселились в одном частном доме у Порта алла Кроче.
За двести франков в месяц нам предоставили дворец с садом, с мадоннами Лукки делла Роббиа, с гротами, выложенными раковинами, с беседкой, оплетенной олеандрами, аллею лимонных деревьев и садовника по имени Деметрий.
Не говорим уж о том, что с нашего балкона открывался живописнейший вид на очаровательную базилику Сан Миньято аль Монте, так любимую Микеланджело.
И все это, как видим, за сходную цену.
ФЛОРЕНЦИЯ
Летом Флоренция пустеет. Зажатая между высокими горами, построенная на берегах реки, в русле которой девять месяцев в году катится не столько вода, сколько пыль, нещадно палимая солнцем, которое отражают серые плиты мостовой и белые стены дворцов, Флоренция, за вычетом aria cattiva[42], подобно Риму, превращается с апреля по октябрь в огромную парильню; поэтому все в городе имеет две цены: летнюю и зимнюю. Разумеется, зимняя вдвое выше летней; дело в том, что в конце осени на столицу Тосканы обрушивается целая туча англичан и англичанок всех сословий, всех возрастов, а главное, всех мастей.
Мы приехали туда в начале июня, и в городе уже шли праздничные приготовления к дню святого Иоанна.
Конечно, каждый город чтит своего святого покровителя, но во Флоренции праздникам вообще придается весьма важное значение. Здесь всегда какой-нибудь праздник, полупраздник или четверть праздника; в июне, по случаю благополучного разрешения великой герцогини от бремени, которое произошло то ли 10-го, то ли 12-го числа, то есть между Троицей и днем святого Иоанна, было всего пять рабочих дней. Таким образом, время нашего приезда было подходящим для знакомства с горожанами, но неудачным для осмотра достопримечательностей города, поскольку в праздничные дни все закрывается в полдень.
Первейшая потребность флорентийца — отдых. Думаю, даже удовольствие не занимает такого места в его жизни, и флорентийцу приходится делать над собой некоторое усилие, чтобы развлекаться. Такое впечатление, что город Медичи, устав от долгих политических потрясений, мечтает забыться сказочным сном Спящей красавицы. Одни лишь звонари не знают отдыха ни днем, ни ночью. Не понимаю, как эти бедняги выдерживают такой непосильный труд.
Есть во Флоренции один блестящий политик и вместе с тем чрезвычайно остроумный светский человек, которого Наполеон называл великаном на антресолях: это граф де Фоссомброни, министр иностранных дел и государственный секретарь. Всякий раз, когда его уговаривают ввести какое-нибудь техническое новшество или провести политическую реформу, он только улыбается и преспокойно отвечает: «II mondo va da se», что означает: «Мир движется сам собой».
О его мире это можно сказать совершенно точно, ибо его мир — это Тоскана, где единственный сторонник прогресса — великий герцог. Так что здешнее недовольство народа тоже кажется странным в современном понимании. Народ находит своего государя чересчур либеральным и никогда не одобряет нововведений, которые он в порыве наследственного человеколюбия без конца пытается внедрить.