Весь год каждый из участников конкурса трудился изо всех сил, и в назначенный день каждый представил свой эскиз. Судей было тридцать четыре, все — художники, скульпторы либо золотых дел мастера, лучшие в своей области.
Вначале победителями были признаны трое: Брунеллески, Лоренцо ди Бартолуччо и Донателло. Эскиз Гиберти сочли весьма удачным; но художник был слишком молод, и судьи, то ли боясь обидеть мастеров, которые состязались с ним, то ли по какой-то другой причине, не решились объявить его победителем. И тут произошло неслыханное: Брунеллески, Бартолуччо и Донателло отошли в уголок, посовещались недолго, а потом заявили судьям, что принятое решение кажется им несправедливым: сердце и совесть подсказывают, что победу следует присудить не им, а Лоренцо Гиберти.
Нетрудно понять, что после такого шага судьи безоговорочно с ними согласились; и вот так, почти случайно, победа была присуждена тому, кто ее действительно заслужил. Правда, конкурс все-таки успел сделать свое дело, выполнив сначала первый долг любого конкурса — присудить победу незаслуженно.
Как говорит Вазари, работа над дверью длилась сорок лет, то есть на год меньше, чем прожил Мазаччо, и на год больше, чем предстояло прожить Рафаэлю. Когда Лоренцо приступал к работе, он был молод и полон сил, а закончил ее, уже будучи старым и согбенным. На центральной части одной из створок, когда она закрыта, виден портрет скульптора: это лысый старик. Вся его творческая жизнь была истрачена на дверь баптистерия, словно каплями пота вытекла на эту бронзу и застыла в ней!..
Вторую дверь, которую Гиберти заказали в награду за изготовление первой, он сделал играючи: ему надо было лишь выступить подражателем Андреа Пизано, мастера, считавшегося тогда неподражаемым.
Если выходишь из баптистерия через центральную дверь, на которой висят цепи, некогда преграждавшие вход в порт Пизы, — злосчастный трофей, достававшийся то генуэзцам, то флорентийцам, — перед тобой предстает колокольня Джотто во всем ее дерзновенном величии. Это архитектурное чудо, прочное, как башня, и ажурное, как кружево, настолько поражает своей блистательной легкостью, что Полициано воспел его в латинских стихах, а Карл V сказал, что его надо поместить под стекло и показывать только по большим праздникам. Еще и сейчас флорентийцы, желая описать несравненную красоту, говорят: «Это прекрасно, как колокольня собора».
Джотто устроил на ярусах колокольни ниши, которые заполнил Донателло. Он изваял шесть статуй. Одна из них, статуя брата Бардуччо Керикини, более известная под названием «Цукконе» — из-за его лысины, — по естественности и четкой вылепленности форм представляет собой истинный шедевр. Смотришь на нее — и кажется, что видишь античное совершенство в соединении с христианским чувством. Рассказывают, что Донателло, когда он провожал это свое любимое детище из мастерской на колокольню, веря в собственный гений и надеясь, что христианский Бог совершит для него такое же чудо, какое Юпитер совершил для Пигмалиона, все время пути вполголоса повторял: «Favella! Favella!» — «Говори! Говори же!»
Статуя осталась безгласной, но восторженное изумление людей всех стран и благодарность потомства говорили вместо нее.
ПАЛАЦЦО РИККАРДИ
Когда мы уже собрались покинуть Соборную площадь и направиться на площадь Великого Герцога, беглый взгляд, брошенный на Виа Мартелл и, открыл нам в конце этой улицы вид на такой прекрасный дворец, что мы решили ненадолго отклониться от нашего хронологического плана и зашагали прямо к этому зданию. По мере того как мы приближались к нему, он вырисовывался перед нами во всем своем изяществе и величии. Это был великолепный дворец Риккарди, стоящий на пересечении Виа Ларга и Виа деи Кальдераи.
Дворец Риккарди построил Козимо Старый — человек, которого отечество сначала дважды изгоняло, а кончило тем, что нарекло своим Отцом.
Козимо явился в одну из тех счастливых эпох, когда в едином порыве вся нация тянется к расцвету и у человека одаренного есть все возможности стать великим. В самом деле, одновременно с ним взошел блестящий век Флорентийской республики; повсеместно стала зарождаться новая художественная жизнь: Брунеллески возводил церкви, Донателло ваял статуи, Орканья высекал ажурные портики, Мазаччо покрывал фресками стены, а общественное благосостояние, которое сопутствовало подъему в искусстве, превратило Тоскану, расположенную между Ломбардией, Папской областью и Венецианской республикой, не только в самую могущественную, но и самую процветающую область Италии.
Родившись обладателем огромных богатств, Козимо за свою жизнь их чуть ли не удвоил и, будучи, в сущности, простым гражданином, приобрел необычайное влияние. Оставаясь в стороне от государственных дел, он никогда не подвергал правительство нападкам, но и не заискивал перед ним. Если правительство шло верной дорогой, оно могло рассчитывать на его похвалу, если же оно отклонялось от прямого пути, то не могло избежать его порицания; а похвала или порицание Козимо Старого имели значение первостепенной важности, ибо его степенность, его богатства и его клиентура придавали ему большой общественный вес. Этот человек не был еще главой правительства, но сумел стать, быть может, чем-то большим — его общепризнанным судьей.
Нетрудно представить, какая буря должна была понемногу собираться против подобного человека. Козимо видел зарницы надвигающейся грозы и слышал ее отдаленный гул; но, весь в своих грандиозных начинаниях, за которыми скрывались далеко идущие планы, не удостаивал даже оглянуться в ту сторону, откуда доносились первые раскаты грома, и достраивал капеллу Сан Лоренцо, возводил церковь доминиканского монастыря Сан Марко, строил монастырь в Сан Фредьяно и, наконец, закладывал фундаменты того прекрасного дворца на Виа Ларга, что называют ныне Палаццо Риккарди. И лишь когда враги начинали угрожать ему чересчур открыто, он, зная, что время битвы еще не пришло, покидал Флоренцию и удалялся в Муджелло, колыбель рода Медичи, где занимался строительством монастырей Боско и Сан Франческо, и изредка наезжал в город, будто бы для того, чтобы приглядеть за строящимися часовнями послушников у отцов Святого Креста и в камальдульском монастыре Ангелов, а затем снова отправлялся поторопить работы на своих виллах в Кареджи, Каффаджоло, Фьезоле и Треббио или основать в
Иерусалиме больницу для неимущих богомольцев. После этого он опять возвращался во Флоренцию — посмотреть, как идут дела у республики, и проведать свой дворец на Виа Ларга.
И все эти внушительные здания вырастали над землей одновременно, над ними трудилась целая армия рабочих, ремесленников, архитекторов, и общая сумма затрат составляла пятьсот тысяч скудо, то есть в пересчете на наши нынешние деньги — семь или восемь миллионов, а неутомимый строитель, казалось, нисколько не обеднел от этого непрерывного и поистине королевского расточительства.
Впрочем, Козимо и в самом деле был богаче многих королей своего времени. Его отец, Джованни Медичи, оставил ему около четырех миллионов в звонкой монете и еще восемь или девять в векселях, а он разными торговыми оборотами увеличил эту сумму более чем впятеро. В разных городах Европы ему принадлежали шестнадцать банкирских домов, которые полным ходом вели коммерческие операции как от имени Козимо, так и от имени его поверенных. Во Флоренции ему был должен каждый, поскольку его кошелек был открыт для всех, и, по мнению некоторых, эта щедрость была следствием прямого расчета; утверждали даже, что, когда республика колебалась между миром и войной, он неизменно советовал начать войну, чтобы заставить разорившихся граждан прибегнуть к его помощи. По словам Варки, Козимо затратил неимоверные усилия, добиваясь войны с Луккой, и в итоге, обладая видимыми достоинствами и скрытыми пороками, сумел стать главой и едва ли не государем республики, уже почти променявшей свободу на рабство.
Но борьба была долгой; Козимо выслали из Флоренции; он покинул ее как изгнанник, а вернулся триумфатором.
С этого времени Козимо стал проводить политику, которую впоследствии, как мы видели, продолжил его внук Лоренцо; он вернулся к коммерческим операциям, к векселям и строительству, предоставив заботы о мести своим приверженцам, пришедшим к власти. Преследования противников Козимо длились так долго, казни совершались так часто, что один из самых близких и верных его друзей счел необходимым прийти к нему и сказать, что он опустошает город. Козимо поднял взгляд от бумаг, над которыми он работал, положил вестнику милосердия руку на плечо, посмотрел ему в глаза и произнес: «Лучше я опустошу его, чем потеряю». И непреклонный счетовод вернулся к своим цифрам.