А потому в 1298 году, то есть всего через шестнадцать лет после того как флорентийцы завоевали себе конституцию, Арнольфо ди Лапо получил от Синьории приказ: построить дворец.
Арнольфо ди Лапо осмотрел место, отведенное для строительства и разработал проект будущего здания. Но когда приступили к закладке фундамента, собрался народ и стал кричать, чтобы архитектор не смел класть ни единого камня там, где прежде стоял дом Фаринаты дельи Уберти. Арнольфо ди Лапо не мог спорить с возбужденной толпой: он повиновался, передвинул дворец в угол площади и оставил проклятое место пустым. Оно пусто и по сей день. Там, где более шести веков назад мстительные гвельфы распахали землю плугом и засыпали ее солью, не встали дома и не пустили корни деревья.
Дворец был резиденцией гонфалоньера и восьми приоров — по два от каждого квартала Флоренции: их полномочия длились шестьдесят дней, и все это время они жили под одной крышей, ели за одним столом и не имели права покидать свою резиденцию, то есть, в сущности, становились пленниками; у каждого было двое слуг, а кроме того, их плен разделял с ними нотариус, всегда готовый записать их решения и принимавший трапезу вместе с остальными. Каждый приор, приносивший в жертву республике свое время и свою свободу, в качестве возмещения получал десять лир в день, то есть в пересчете на наши деньги — примерно семь франков. Скупость в частной жизни сообразовывалась тогда у флорентийцев с расходованием общественных средств, поэтому правительство могло осуществлять грандиозные замыслы в области искусства или обороны. И вскоре Флоренцию стали называть Великолепной республикой.
Входная дверь в Палаццо Веккьо делит фасад не пополам, а как бы отсекает от него одну треть. Войдя, оказываешься в небольшом квадратном дворе, окруженном портиком, который опирается на девять затейливо украшенных колонн в ломбардском стиле. Посередине двора возвышается порфировая чаша фонтана, увенчанная Амуром в духе рококо, с рыбой в руках. Перед женитьбой герцога Фердинанда стены портика покрыли фресками, изображающими города Германии с высоты птичьего полета.
На втором этаже находится зал Большого Совета, построенный по настоянию Савонаролы правительством республики. Зал мог вместить до тысячи граждан, желающих принять участие в обсуждении государственных дел. Архитектор Кронака выполнил свою задачу настолько быстро, что Савонарола не раз говорил, будто каменщиками при возведении здания служили ангелы.
Кронака был прав, когда торопился, ибо через три года не стало Савонаролы, а через тридцать лет пала республика.
Так что от первоначального замысла громадный зал сохранил лишь планировку; вся отделка была выполнена в годы самовластного правления Медичи. Фрески и потолок расписал Вазари; картины принадлежат кисти Чиго-ли, Лигоцци и Пассиньяно, статуи созданы Микеланджело, Баччо Бандинелли и Джамболоньей.
И все это для вящей славы Козимо I.
Ибо герцог Козимо I и в самом деле одно из тех гигантских изваяний/которые рука истории воздвигает как памятные обелиски, чтобы указать, где кончается одна эра и начинается другая. Козимо I — это Август Тосканы и в то же время ее Тиберий. Такое определение представляется тем более точным, что в эпоху, когда герцог Алессандро пал от кинжала Лоренцаччо, Флоренция находилась в том же положении, в каком оказался Рим после смерти Цезаря: «Тирана больше не было, но не было и свободы».
Оставим ненадолго все эти камни, статуи и живописные полотна и обратимся ко всем порокам и всем добродетелям человечества, соединившимся в одном человеке: это любопытное зрелище стоит того, чтобы задержать на нем внимание.
Козимо I родился в Палаццо Сальвиати, теперешнем Палаццо Сеппарелло, во внутреннем дворе которого еще стоит мраморная статуя, изображающая великого герцога в парадном облачении и с короной на голове. Он был потомок Лоренцо, брата Козимо Старого: эта ветвь рода Медичи потом в свою очередь разделилась на две ветви, старшую и младшую; к первой принадлежал Лоренцино, ко второй — Козимо.
Его отец был знаменитый Джованни делле Банде Нере, быть может самый блестящий из тех отважных кондотьеров, чьи имена гремели по всей Италии в XV–XVI веках. Однажды, в день рождения маленького Козимо, Джованни приснилось, что сын спит в колыбели, а на голове у него — королевская корона. Пораженный этим сном, он задумал испытать Бога, дабы узнать, каковы его намерения относительно Козимо. Он велел своей жене Марии Сальвиати (она была дочь Лукреции Медичи, а следовательно, племянница папы Льва X) подняться с ребенком на третий этаж. Мария так и сделала, не зная, что ей предстоит; тогда Джованни вышел на улицу, окликнул жену, стоявшую на балконе и, протянув к ней руки, приказал бросить ребенка вниз. Бедная мать оцепенела от ужаса, но Джованни повторил приказ таким властным тоном, что она, зажмурившись, вынуждена была повиноваться. Ребенок упал с третьего этажа — и отец подхватил его.
— Отлично, — сказал невозмутимый кондотьер, — значит, сон сбудется и ты станешь королем.
Затем он поднялся наверх и отдал маленького Козимо матери, которая стояла ни жива, ни мертва. А ребенок, как было замечено, не издал ни звука.
Через шесть лет после этого события, в сражении при Боргофорте, выстрелом из фальконета Джованни деи Медичи ранило в ногу выше колена, в то же место, куда он до этого был ранен при Павии. Новая рана оказалась тяжелой, вдобавок ее лечение осложнялось из-за старой, так что ногу решили отрезать. Врачи хотели было привязать Джованни к койке, но он возразил, что, поскольку это дело касается его прежде всех, ему следует видеть, как оно произойдет. Он взял факел и держал его до окончания ампутации, причем держал так твердо, что пламя ни разу не дрогнуло. Но либо рана была смертельной, либо операция прошла неудачно, только два дня спустя Джованни деи Медичи скончался. Ему было двадцать девять лет.
Эта смерть чрезвычайно обрадовала немцев и испанцев, на которых Джованни наводил ужас. До него, пишет Гвиччардини, пехота в Италии прозябала в ничтожестве и небрежении; он же, благодаря урокам, полученным от маркиза Пескары, преобразовал и прославил ее. Он так любил это свое детище, что оставлял пехотинцам причитающуюся ему долю добычи, ограничиваясь лишь своей долей славы. А солдаты были столь привязаны к нему, что называли его не иначе как отцом и повелителем; после его смерти все они оделись в черное, сказав, что не снимут траур до конца жизни. И сдержали слово: с этого времени Джованни деи Медичи стали называть Джованни делле Банде Нере, то есть «Джованни Черных Отрядов», — под этим прозвищем он и вошел в историю.
Джованни делле Банде Нере был прадед Марии деи Медичи, которая вышла замуж за Генриха IV.
Овдовев, Мария Сальвиати целиком посвятила себя заботам о сыне. Юный Козимо был окружен мудрыми наставниками и рос под бдительным материнским присмотром. Он получил серьезное воспитание и рано развился: познания в искусстве, в военном деле и в делах правления давались ему одинаково легко, однако с особым рвением он изучал химию и естествознание.
К пятнадцати годам его характер сложился настолько, что окружающие уже могли судить, каким он станет впоследствии. Как мы уже сказали, он рано развился, держался строго и даже сурово; он не скоро сближался с кем-либо и столь же не скоро позволял кому-либо сблизиться с ним; но когда он снисходил до сближения, это было свидетельством подлинно дружеских чувств, а другом Козимо был надежным; однако даже друзьям он не рассказывал о том, что собирается сделать, предпочитая держать свои замыслы в секрете до их свершения. Так что всякий раз создавалось впечатление, будто он стремится к цели, прямо противоположной той, какая у него была на самом деле, и ради этого на вопросы он отвечал всегда кратко и нередко туманно.
Вот каков был Козимо в то время, когда ему стало известно об убийстве Алессандро и бегстве Лоренцино: это бегство устраняло у него последнего соперника на пути к единоличной власти, и он не мешкая принял решение. Собрав горстку друзей, на которых можно было положиться, он сел на коня и поскакал из своего поместья во Флоренцию.