И наконец, Козимо собрал в своем дворце на Виа Лар-га, в Палаццо Веккьо и в Палаццо Питти все картины, статуи, медали, как античные, так и современные, которые были написаны, изваяны или вычеканены, либо найдены при раскопках во времена Козимо Старого, Лоренцо Великолепного и герцога Алессандро, но с тех пор дважды были расхищены и разграблены: первый раз — когда в городе хозяйничали солдаты Карла VIII, и вторично — когда Лоренцино убил герцога Алессандро.
А потому хвалы, возносимые герцогу современниками, звучат громче, нежели хула потомства; темная сторона его жизни незаметна за ее блестящей стороной, и все забыли, что этот покровитель искусств, наук и изящной словесности убил одного из своих сыновей, отравил одну из своих дочерей и изнасиловал другую.
Правда, в одно время с Козимо жили Генрих VIII, Филипп II, Карл IX, Кристиан II и гнусный Павел III, чей сын насиловал епископов[56].
Козимо скончался 21 апреля 1574 года, оставив герцогский трон своему сыну Франческо I, которого он уже долгое время приобщал к власти и о котором мы сказали здесь почти все, что можно было о нем сказать, — когда речь шла о конной статуе герцога Фердинанда I в Ливорно, — равно как и о Бьянке Капелло, любовнице, а затем супруге Франческо.
В привычках Козимо отличался воздержанностью, мало ел и мало пил, а в последние годы жизни даже перестал ужинать и ограничивался тем, что съедал на ночь несколько миндальных орехов. Почти всегда с ним за столом сидел ученый, с которым он говорил о химии, ботанике или геометрии, либо художник, с которым он беседовал об искусстве, или же поэт, с которым он рассуждал о Данте и Боккаччо. За отсутствием таких сотрапезников он разговаривал с теми, кто прислуживал ему за столом, о вещах, известных каждому из них, ибо он один, как утверждает историк, «знал столько же, сколько все люди на свете, вместе взятые». Из удовольствий он больше всего любил музыку и охоту. Еще ему нравилось петь в хоре, причем нередко он пел вместе со своими приближенными во время купания в Арно: они плыли, держась за небольшие деревянные дощечки, и каждый исполнял свою партию. Таким образом Козимо устраивал для подданных концерты на воде, ибо он был прежде всего врагом праздности и постоянно ощущал потребность чем-то занять себя, будь то работа или отдых. В своем государстве он был самым умелым охотником, самым опытным сокольничим, самым искусным рыболовом. Однако ему пришлось рано распрощаться со всеми этими радостями из-за подагры, которая обнаружилась у него в сорок пять лет.
Как мы видим, великий герцог Козимо I одновременно напоминал Августа и Тиберия.
Вернемся теперь в надолго покинутый нами зал Палаццо Веккьо, тот самый, где, если верить преданию, совершилось насилие над Изабеллой.
Самая примечательная из картин в этом зале интересна не с точки зрения искусства, а как свидетельство о необыкновенном событии. Это картина Лигоцци, на которой изображен папа Бонифаций VIII, принимающий двенадцать послов от двенадцати иностранных государств. Все послы — родом флорентийцы: вот как высоко ценил весь мир в XIII–XIV веках политический гений Великолепной республики.
Эти двенадцать послов были:
Мучато Францези, посол короля Франции;
Уголино де Виккьо, посол короля Англии;
Раньери Лангру, посол короля Богемии;
Вермильо Альфани, посол короля Германского;
Симоне Росси, посол Рашки;
Бернардо Эрваи, посол правителя Вероны;
Гвискардо Бастаи, посол хана Татарии;
Манно Фронте, посол короля Неаполя;
Гвидо Табанка, посол короля Сицилии;
Лапо Фарината дельи Уберти, посол Пизы;
Джино де Диетасельви, посол правителя Камерино;
И наконец, Бенчивенни Фольки, посол великого магистра ордена рыцарей госпиталя святого Иоанна Иерусалимского.
Глядя на это странное сборище, Бонифаций VIII заметил, что в мире появилась пятая стихия и стихия эта — флорентийцы.
Гигантские фрески, покрывающие стены, и вся живопись на потолке исполнены Вазари. На фресках изображены эпизоды войн, которые Флоренция вела против Сиены и Пизы. Эти фрески в свое время задумал еще Микеланджело и создал для них великолепные эскизы: впоследствии они бесследно исчезли.
В других залах дворца, где располагались покои герцогской семьи, также имеется много росписей и картин, относящихся приблизительно к одной и той же эпохе. Среди них, однако, резко выделяется чудесная маленькая молельня, расписанная Ридольфо Гирландайо: строгая, проникнутая искренним религиозным чувством, она словно противоречит всей этой легкомысленной, вполне языческой живописи, свидетельствующей о начале упадка.
Несмотря на все изменения, какие претерпел Палаццо Веккьо по воле герцога Козимо I, в нем еще сохранилось одно вещественное свидетельство республиканской эпохи: это башня Барберия. Однажды она стала тюрьмой для Козимо Старого, а полвека спустя, во время заговора Пацци, перед ее дверью стоял на страже, держа в руке вертел, храбрый гонфалоньер Чезаре Петруччи.
В этой башне, теперь превращенной отчасти в дровяной склад, отчасти — в отхожее место, Козимо Старый провел четыре дня — несомненно, самых тяжелых в его долгой жизни. В эти четыре дня, опасаясь, как бы враги не отравили его, он почти полностью воздерживался от еды.
Ибо, как говорит Макиавелли, многие желали бы отправить его в изгнание; но много было и таких, кто желал его смерти, остальные же молчали — либо из сострадания, либо от страха. Из-за таких вот колеблющихся нельзя было принять никакого решения. А в это время Козимо, запертый в башне и находившийся под надзором тюремщика, мог слышать все, что происходило на площади: и бряцание оружия, и непрестанный звон колокола, созывавший балию на заседание. Он опасался, что его могут приговорить к публичной казни, а еще более — что ему скрытно нанесут предательский удар. Последнее казалось ему наиболее вероятным, а потому за четыре дня он съел лишь немного хлеба, который был прихвачен им из дому. Тюремщик догадался о подозрениях своего подопечного, когда тот уже в четвертый раз не прикоснулся к ужину. Он подошел к узнику и, взглянув на него, грустно покачал головой: «Ты не доверяешь мне, Козимо, — сказал он, — ты боишься, что тебя отравят, и от страха хочешь уморить себя голодом. Мало чести ты мне оказываешь, если думаешь, будто я способен приложить руку к такому гнусному делу. Вряд ли тебе стоит опасаться за твою жизнь: поверь, у тебя много друзей и во дворце, и за его стенами; но если все же тебе угрожает смерть, насчет меня ты можешь быть спокоен, ибо, клянусь тебе, для этого врагам твоим придется воспользоваться помощью кого-то другого. Никогда я не замараю рук чьей-либо кровью, а уж тем более твоей, ведь ты не сделал мне ничего плохого. А потому успокойся, ешь вдоволь и береги себя для друзей и для отечества. Чтобы окончательно избавить тебя от этих страхов, я прошу оказать мне честь и допустить меня к твоему столу: во время каждой трапезы я буду пробовать всю еду перед тем, как ты к ней прикоснешься».
Услышав эти слова, Козимо вмиг воспрянул духом, бросился на шею тюремщику, со слезами на глазах поцеловал его и заверил в вечной своей благодарности, обещая не забыть о нем, если вернет себе благосклонность фортуны.
Вспомнил ли Козимо в счастливые дни о своем обещании, данном в дни несчастья? Об этом у Макиавелли ничего не говорится.
Имя тюремщика, который, как мы видим, далеко превзошел всех чувствительных и честных тюремщиков господ Кенье, Гильбера де Пиксерекура и Виктора Дюканжа, — имя его было Федериго Малавольти.
Немногим тюремщикам удалось войти в историю — так сохраним его имя для потомства!
ПЛОЩАДЬ ВЕЛИКОГО ГЕРЦОГА
Выйдя из Палаццо Веккьо, вы оказываетесь перед двумя мраморными фигурами, обращенными к вам спиной, — «Геркулесом и Каком» Баччо Бандинелли и «Давидом» Микеланджело, гигантами-часовыми этого гигантского дворца; слева, на втором плане, — Лоджия деи Ланци, а напротив, немного подальше, — крыша Пизанцев; наконец, справа — знаменитый Мардзокко, который разделил с Иисусом Христом честь быть гонфалоньером Флоренции; за ним — фонтан Амманати и конная статуя Козимо I, работы Джамболоньи.