Баччо Бандинелли в своем подражании Микеланджело довел черты его творчества до крайности, притом что манера самого Микеланджело грешила бы крайностями, если бы не присущее ей величие. Этот скульптор создал копию античного Лаокоона, которая, на его взгляд, была прекраснее оригинала. Когда об этих его притязаниях рассказали Микеланджело, тот лишь заметил:
— Трудно обогнать кого-то, если идешь позади него.
Художники восхищались изгибом шеи у Кака. Вероятно,
Баччо Бандинелли также полагал, будто эта деталь — лучшее, что есть в его скульптурной группе, поскольку сразу, как только эта часть была выполнена, он сделал с нее слепок и послал в Рим. Микеланджело, видевший эту копию, сказал только:
— Это хорошо, но подождем, когда будет готово все остальное.
Он не ошибся: остальное, другими словами, торс Кака, справедливо сравнили с мешком, набитым сосновыми шишками.
Микеланджело был не единственный, с кем Баччо Бандинелли разошелся во взглядах на искусство и обменивался колкостями. Бенвенуто Челлини, управлявшийся с кинжалом так же ловко, как с резцом, ненавидел его настолько же сильно, насколько он преклонялся перед Микеланджело. Однажды оба скульптора одновременно оказались во дворце у Козимо I и, несмотря на присутствие великого государя, между ними тут же вспыхнула очередная ссора. Они распалились настолько, что в какой-то момент Бенвенуто показал Бандинелли кинжал и воскликнул: «Баччо, знаешь, что я тебе посоветую? Поищи-ка себе другой свет, потому что, Богом клянусь, из этого я тебя выпровожу». — «В таком случае, — ответил Бандинелли, — предупреди меня об этом заранее, чтобы я успел покаяться в грехах, а не умер бы как собака, иначе, когда я окажусь перед райскими вратами, меня могут принять за тебя!..»
Герцог утихомирил Бенвенуто, заказав ему статую Персея, и успокоил Бандинелли, поручив ему выполнить фигуры Адама и Евы.
Что касается «Давида», то у него также есть своя история, ибо каждая из статуй и картин, в великом множестве украшающих Флоренцию, могла бы немало рассказать о себе. Сто лет фигура Давида таилась в глыбе мрамора, едва тронутой резцом: Симоне да Фьезоле, скульптор начала XV века, успел приступить к работе над статуей гиганта. Но из-за недостатка опыта он ошибся в расчетах и отколол будущую статую от пьедестала. Замысел остался невоплощенным, глыба мрамора — необработанной. Микеланджело увидел эту глыбу и проникся к ней жалостью. Он вступил в единоборство с камнем и так успешно использовал свое оружие — молоток и резец, что из камня вышла фигура Давида. Микеланджело было тогда двадцать девять лет.
Во время работы над этой скульптурой мастера посетил гонфалоньер Содерини, единственный пожизненный гонфалоньер в истории Флоренции. Высокий гость, выдающуюся глупость которого Макиавелли, его секретарь, сделал общеизвестной, сложив о нем четверостишие, не преминул высказать Микеланджело множество замечаний. Раздраженный скульптор притворился, будто собирается в угоду Содерини что-то переделать, взял резец и одновременно набрал в горсть мраморной пыли. Затем он попросил Содерини подойти поближе и проверить, правильно ли был исполнен его совет. Когда Содерини приблизился и тупо вытаращил глаза, Микеланджело бросил ему в лицо горсть пыли, из-за чего гонфалоньер едва не лишился зрения.
Вазари и Бенвенуто были не правы, когда утверждали, будто «Давид» — это шедевр; не правы были и те, кто в последующие эпохи говорил, что статуя эта — ниже всякой критики. На самом деле это всего лишь раннее произведение мастера, изобилующее как достоинствами, так и недостатками, однако здесь оно оказалось на месте и чудесно дополняет ансамбль этой великолепной площади.
Лоджия деи Ланци, шедевр Андреа Орканьи, подписывавшего свои картины «Orcagna, sculptor[57]», а свои скульптуры — «Orcagna, pictor[58]», была выстроена в 1374 году для заседаний балии, происходивших прямо на площади, — чтобы городские чиновники не вымокли под дождем. А надо сказать, что когда во Флоренции идет дождь, то он льет как из ведра. Эта лоджия играла во Флоренции ту же роль, что и ростры на Римском форуме; отсюда, а еще с Рингьеры, своего рода трибуны, установленной перед входом в Палаццо Веккьо и исчезнувшей в разгар одной из политических бурь, ораторы обращались к народу. При власти Медичи поблизости от Лоджии размещалось караульное помещение ландскнехтов, а поскольку им, как всяким наемникам, заняться было нечем, то они проводили время, прогуливаясь под этим изящным портиком; отсюда и новое название — «Loggia dei Lanzichenecco[59]» или, для краткости, «dei Lanzi».
Лоджия деи Ланци богато украшена древними и современными статуями; древних статуй шесть, они изображают жриц или весталок и привезены сюда из римской виллы Медичи; авторы их неизвестны. Современных статуй три — это «Юдифь», «Персей» и «Римлянин, похищающий сабинянку», соответственно работы Донателло, Бенвенуто Челлини и Джамболоньи.
О «Юдифи» Донателло следует сказать два слова — скорее из-за обстоятельств ее появления на этом месте, чем из-за ее художественных достоинств. В самом деле, это одна из наиболее слабых, невыразительных и статичных работ скульптора. Прежде она была собственностью Медичи и стояла в Палаццо Риккарди; но когда Пьеро Медичи, впустивший в Тоскану Карла VIII, был изгнан из Флоренции, а его дворец подвергся разграблению, то в память
О мщении разгневанного народа власти республики решили установить «Юдифь» в Лоджии деи Ланци. Ее перенесли туда и воздвигли там с великой торжественностью, а на пьедестале выбили предостерегающую надпись, которую вернувшийся в город Лоренцо II не стер, вероятно по недосмотру, а взошедший на трон Алессандро — из презрения:
Exemplum salutis publicae cives posuere MCCCCXCV.[60]
Что касается теперешнего великого герцога, то он, по-видимому, никогда не обращал внимания на эту надпись: его здесь слишком любят, чтобы он мог принять это на свой счет.
Рядом с «Юдифью» находится «Персей». Бенвенуто так упорно называл свою работу шедевром, что стало чуть ли не модой оспаривать это определение. А на самом деле статуя не хуже и не лучше других, созданных ваятелями в то время. Впрочем, когда мы, люди творческие, на собственном опыте знающие, в каких муках, волнениях и трудах рождается художественное произведение, читаем у самого Бенвенуто о том, скольких бессонных ночей, скольких усилий и страданий стоила ему эта статуя; когда мы присутствуем при самоотверженной борьбе человека с людьми и с мертвой материей; когда мы видим, как у ваятеля иссякают силы, в печи не хватает дров, а в горне — металла; когда мы видим как расплавленная бронза, вместо того чтобы стекать в форму, начинает застывать и мастер в отчаянии бросает в иссякший горн оловянные блюда, серебряные ножи и вилки, позолоченные кувшины и едва не бросается туда сам, подобно Эмпедоклу, бросившемуся в жерло Этны, — мы становимся снисходительнее к его произведениям, которые, не будучи выдающимися, занимают первое место после творений Микеланджело, рядом с произведениями Джамболоньи и, несомненно, впереди работ таких скульпторов, как Амманати, Такка и Баччо Бандинелли.
Но что действительно заслуживает восхищения и очарование чего никто не решится оспорить — это фигурки на пьедестале «Персея», ценность которых отлично понимал сам Бенвенуто: когда герцогиня заявила, что желает оставить их себе, он предпочел поссориться с ней, но не обеднить свою скульптуру. Несчастной Элеоноре Толедской эти фигурки настолько пришлись по душе, что ей захотелось во что бы то ни стало украсить ими свои покои, и Челлини понадобилось все его упрямство художника, чтобы вырвать фигурки у нее из рук.
Третья скульптурная группа — «Похищение сабинянок» Джамболоньи. Когда ее только установили в Лоджии деи Ланци, она имела такой успех, что полюбоваться ею стекались люди со всех концов Италии. Однако этим трем фигурам, при всей их великой красоте, обязанной как выразительности лиц, так и безупречности форм, не посчастливилось понравиться всем. Некий синьор, по примеру многих других отправившийся с улицы Корсо верхом на лошади во Флоренцию, чтобы полюбоваться «Похищением сабинянок», и проведший пять дней в дороге, подъехал поближе, на мгновение остановился и, не дав себе труда спешиться, заявил: «Так вот из-за чего столько шума». Затем он пожал плечами, пустил лошадь галопом и поскакал обратно в Рим.