Надо было обладать поистине неимоверной силой, чтобы противостоять рывкам, которые дикое животное передавало тому, кто заставлял его действовать против собственной воли.
Как только конь оказался отделен от табуна, пять или шесть калмыков бросились на него и повалили его на землю, но, едва лишь один из калмыков встал так, что поваленный конь оказался у него между ногами, остальные сняли с него лассо и дружно, как по команде, отбежали в сторону.
Минуту конь пребывал в неподвижности, а затем, видя себя избавленным от всех своих врагов, за исключением одного человека, счел себя свободным и одним прыжком поднялся на ноги.
Но он был теперь невольником в большей степени, чем прежде, ибо на смену материальной власти пут и силы пришла власть ловкости и ума.
И тогда между диким животным, спина которого никогда прежде не знала никакого груза, и опытным наездником завязалась удивительная борьба. Конь скакал, вертелся, крутился, пытался пустить в ход губы, откидывал голову назад, бросался в реку, взбирался по крутому откосу, уносил своего всадника прочь и возвращался с ним на прежнее место, снова уносил его, вжимал его спиной в песок и вскакивал с ним вместе, взвивался на дыбы и, в конце концов, опрокидывался навзничь.
Все было напрасно: казалось, всадник сросся с конем. Через четверть часа побежденный конь запросил пощады и лег, задыхаясь.
Трижды этот опыт повторялся с участием разных коней и разных наездников, и трижды человек выходил победителем.
И тогда выступить в роли объездчика вызвался мальчик лет десяти. Ему предоставили самую дикую лошадь, какую только удалось отыскать; мальчик проделал все то же, что до него проделали взрослые мужчины.
Несмотря на свою безобразную внешность, всадники, обнаженные по пояс, выглядели в этой борьбе великолепно. Их бронзовая кожа, жилистые тела, дикие лица — все, включая каменное безмолвие, которое они хранили в минуты наибольшей опасности, придавало им в этой жестокой схватке человека и коня вид античных кентавров.
Затем все приступили к завтраку, чтобы дать время приготовиться к скачкам верблюдов.
Я добился от князя согласия, чтобы всем объездчикам, а прежде всего мальчику уделили часть наших съестных припасов и напитков.
На берегу Волги был установлен шест, на верху которого развевался длинный флаг: это была конечная точка верблюжьих скачек. Начальная же их точка находилась в одном льё вверх по течению реки: участники скачек должны были двигаться вниз по течению, то есть с северо-запада на юго-восток.
Князь выстрелил из ружья, в ответ раздался другой выстрел, звук которого донесло до нас речное эхо, и это возвестило, что скачки начались.
Через несколько минут мы увидели, как появились первые верблюды, которые бежали, вздымая за собой песчаный вихрь. Их галоп был, наверное, на треть быстрее галопа лошади.
Я полагаю, что им понадобилось не более шести-семи минут, чтобы покрыть эту дистанцию в четыре версты.
За первым пришедшим к конечной точке верблюдом, отстав от него всего на десять шагов, следовал его соперник. Сорок восемь остальных прибежали, как Куриации, один за другим, с различными интервалами.
Призом было прекрасное казацкое ружье, которое наездник-победитель принял с явной радостью.
Потом пришел черед скачек с призовым бумажным рублем и скачек с призовым серебряным рублем.
Всадники, сидя на лошади без седла и поводьев и управляя ею только с помощью колен, должны были на всем скаку схватить бумажный рубль, обернутый вокруг небольшого деревянного колышка.
Что же касается серебряного рубля, то с ним все обстояло еще труднее: он лежал плашмя на земле.
Все эти упражнения исполнялись с поразительной ловкостью.
Награждены были все, даже побежденные.
Я полагаю, что трудно найти более счастливый народ, чем эти славные калмыки, и лучшего повелителя, чем князь Тюмень.
День клонился к вечеру; череда состязаний должна была закончиться борьбой.
Призом в борьбе был великолепный патронташ, примитивный и в то же время роскошный: грубоватый кожаный пояс, весь украшенный серебром.
Я попросил дать мне посмотреть этот приз вблизи; князь принес мне его.
При виде патронташа я ощутил непреодолимое желание завладеть этой дикарской драгоценностью.
— А можно мне состязаться с вашими борцами? — спросил я князя.
— Зачем? — поинтересовался князь.
— Потому что мне нравится этот приз, и я очень хочу завоевать его.
— Возьмите себе этот патронташ, — сказал князь, — я счастлив, что он вам нравится. Я не осмелился вам его предложить.
— Но, простите, князь, я хочу его заслужить, а не получить даром.
— Тогда, — промолвил князь, — если у вас на самом деле есть намерение бороться, окажите мне честь бороться против вас.
На такое предложение нельзя было ответить ничем, кроме согласия. Именно это я и сделал.
На берегу Волги была приготовлена круглая площадка. Зрители расселись по местам. Я храбро вошел в круг. Князь последовал за мной. Мы сбросили всю одежду, закрывающую верхнюю половину тела, и остались лишь в штанах.
Кожа князя была цвета светлого кофе с молоком. Его тело, хотя и тоже несколько жилистое, как у других калмыков, было все же намного более пропорциональное, чем у них. Думается, что причина этого крылась не в превосходстве его натуры, а в лучшем питании.
Перед тем как схватиться врукопашную, мы под аплодисменты зрителей потерлись носами друг о друга, доказывая, что мы по-прежнему лучшие друзья на свете.
Потом началась борьба.
Князь был более привычен к таким упражнениям, но я был, вполне очевидно, сильнее его. Впрочем, у меня, признаться, сложилось убеждение, что он проявил в этой схватке всю возможную любезность.
На пятой минуте он упал; я упал на него. Его плечи коснулись земли, и он признал себя побежденным.
Мы поднялись, снова потерлись носами, и я подошел к княгине, чтобы принять из ее рук патронташ; она, по-видимому, была немало удивлена белизной моей кожи, в сравнении, разумеется, с цветом кожи ее мужа.
Князь пошел купаться в Волгу. Я не хотел отставать от него.
Должен сказать, что в конце октября вода в Волге далеко не теплая. Возможно даже, что в десяти льё от того места, где мы купались, она уже покрылась пленкой льда; но тем большее удовольствие я испытал, влезая обратно в свою одежду.
Впрочем, те, кто со мной хорошо знаком, знают, что я нечувствителен к превратностям погоды.
Это последнее состязание продлилось до пяти часов вечера.
В пять часов мы сели в лодки, переправились через Волгу и вернулись во дворец.
Было уже совсем темно, когда мы добрались до места.
Пароход клубами дыма давал нам знать, что он находится в полном нашем распоряжении. Нам оставалось пробыть в Тюменевке всего лишь несколько часов.
Эти два дня пролетели так быстро, как если бы часы обратились в минуты.
Нужно было снова садиться за стол и снова оказывать честь одному из тех устрашающих обедов, какие, казалось, были приготовлены для героев "Илиады" или исполинов гигантомахии.
Нужно было еще раз осушать достославный рог, оправленный в серебро и вмещающий целую бутылку вина.
Все это было проделано — настолько человеческий организм послушен повелениям своего тирана.
И наконец, самое печальное из всего этого — нужно было расставаться.
Мы с князем снова потерлись носами, но на этот раз с особенным пылом, троекратно и со слезами на глазах.
Княгиня плакала совершенно искренне, простодушно и бесхитростно, без конца повторяя вчерашнюю фразу: "О дорогой друг моего сердца, я никогда в жизни так не веселилась!"
Князь потребовал от нас клятвы, что мы вернемся. Вернуться в Калмыкию! Разве это вероятно?! Так что я поклялся далай-ламой.
Эта клятва ни к чему не обязывала.
Княгиня снова дала мне поцеловать свою маленькую ручку и обещала, что, если я вернусь, она с разрешения мужа даст мне поцеловать ее щечки, которые могли бы своим цветом поспорить со щечками маркизы д’Амеги. Обещание было соблазнительное, но Калмыкия так далеко!