Впрочем, случай проверить талант сокольника и его птицы не замедлил представиться.
Вскоре мы увидели за версту или две от нас одно из тех соленых озер, каких так много в степи. Как и на первом, которое нам встретилось, оно было сплошь покрыто дикими гусями.
Нам ничего не нужно было говорить.
Калмык направил своего верблюда прямо к озеру.
На этот раз инстинкт пернатых, столь развитый у них, хотя их имя и стало символом глупости, изменил им.
Они не привыкли видеть, чтобы путешественник выходил из экипажа и подкрадывался к ним, прячась подобно галлу, пытавшемуся взобраться на Капитолий, так что я испугал их, и они улетели, стоило мне приблизиться к ним на двести шагов, но они по десять раз в день видели, как калмык верхом на верблюде едет вдоль берегов озера, где они пасутся. Гуси не заметили на руке у этого калмыка ничего необычного, что могло бы их обеспокоить.
Ни один гусь не поднял голову.
Подъехав на пятьдесят шагов к стае, калмык снял с сокола клобучок, и сокол испустил пронзительный крик, увидев дневной свет, а при этом свете такую превосходную и многочисленную добычу.
Гуси же при виде врага, которого они тотчас узнали, взлетели, волоча по земле лапы, ударяя по ней крыльями и пронзительно крича от страха.
Сокол минуту парил над стаей, а потом камнем упал на спину одного из гусей, который какое-то время продолжал в полете нести своего врага на себе, но затем, поскольку тот беспрестанно бил его клювом, в конце концов ослабел и, вместо того чтобы продолжать подниматься вверх, рухнул в степи.
Однако, подавая пример братства, какое среди людей встречается нечасто, другие гуси, вместо того чтобы спасаться бегством, повернули назад и тоже опустились, но не касаясь земли, и принялись с оглушительными криками летать вокруг своего товарища, а вернее, вокруг сокола, нанося ему удары клювами, от которых он, вероятно, погиб бы, если бы наш калмык не поспешил ему на помощь, стуча в висевший у ленчика седла маленький барабан: делал он это то ли для того, чтобы подбодрить свою птицу, возвещая ей о приближении союзника, то ли для того, чтобы испугать гусей, возвещая им о приближении врага.
Мы, со своей стороны, вышли из тарантаса и побежали со всех ног на помощь нашему добытчику, но когда мы добрались до поля боя, то оказалось, что, хотя раненый гусь лежит там на земле, проявляя очевидные признаки мучительной боли, сокол, к нашему великому удивлению, исчез.
И тогда калмык, который, вне всякого сомнения, ждал нас для того, чтобы с присущей ему гордостью сокольника ознакомить нас с умом своего воспитанника, дал нам какое-то время поискать его глазами, а затем, подняв крыло гуся, показал, как сокол притаился под этим щитом, укрывшись от ударов с воздуха и в то же время продолжая сражаться там со своим противником, а вернее, добивать свою жертву.
У нашего сокольника не было, как на охоте у князя Тюменя, кожаного мешочка со свежим мясом, поэтому он отрезал голову гуся, разрубил его череп и дал соколу отведать гусиный мозг.
Сокол ел с неторопливым и в то же время жестоким наслаждением; потом он снова сел на руку своего хозяина, а мы сели в тарантас и продолжили путь, вполне уверенные в том, что у нас каждый день будет жаркое.
Калмык пустил галопом верблюда, с седла которого свешивался гусь с кровоточащей шеей, и, обгоняя нас, помчался в том же направлении, в каком ехали мы.
Приехав на почтовую станцию, мы увидели верблюда, опустившегося на передние ноги и вытянувшего на песке шею, а чуть поодаль — нашего калмыка, ждавшего нас на пороге.
Густой дым валил из подземной кухни, куда при виде нас калмык смело спустился и откуда он вышел через минуту, неся лежащего на доске зажаренного гуся.
Князь Тюмень прислал нам не только сокольника, но и жарильщика мяса — эту гага avis[19], которую, по словам Брийа-Саварена, так трудно отыскать.
Мы съели грудку гуся — жесткую, немного недожаренную, но, впрочем, довольно вкусную.
Остатки еды мы отдали нашему сокольнику, станционному смотрителю и бедному маленькому калмыку лет пяти или шести; полуголый, он жадно смотрел, как мы едим, и это придавало его раскосым глазенкам выражение необычайного чревоугодия.
Бедный ребенок был так счастлив, когда он держал в руке кусок хлеба и жареной гусятины, и лицо его выражало такое довольство, когда он попробовал из стакана несколько капель нашего вина, что меня охватило сильнейшее желание доставлять ему такое счастье, взяв его с собой во Францию.
К несчастью, а может быть, и к счастью для него — ибо кто знает, что ждало бы его в нашем цивилизованном мире? — оказалось, что, в то время как я считал его сиротой, покинутым всеми, у него, на самом деле, в какой-то калмыцкой деревне был родственник, который имел на него права и согласие которого необходимо было получить.
Ребенок, пребывавший в восторге от съеденного им угощения, не желал ничего другого, как последовать за нами хоть на край света: ведь он ел не каждый день, а хлеб, мясо и вино попробовал, быть может, в первый и в последний раз в жизни.
Он горько плакал при виде того, что мы уезжаем; он признавал своими родными только тех, кто накормил его; что же касается того, кто оставил его умирать с голоду, то какая ребенку была польза от таких родственников?
Сокольник, ставший благодаря своей полезности самым привлекательным членом нашего отряда, тронулся в путь вместе с нами.
Его верблюду достаточно было четырех часов отдыха в день, и эти четыре часа калмык всегда мог ему предоставить, поскольку верблюд бежал быстрее лошадей.
Вскоре вид степи изменился. Мы увидели, что вдали перед нами открывается нечто вроде желтоватого океана с застывшими волнами. Нам в самом деле предстояло пересечь одно из тех песчаных морей, какие часто встречаются в пустынях калмыков и ногайских татар и, когда поднимается ветер, становятся столь же опасными, как песчаные моря Сахары.
Однако в эту минуту в воздухе не ощущалось никакого дуновения и песчаное море было таким же застывшим, как ледяные моря Шамони или Шплюгена.
Любопытно видеть те очертания, какие ураган, внезапно прекратившись, придает подвижному грунту, который он только что вздымал. Здесь — словно улицы с прилегающими к ним домами, там — башни, крепостные валы, долины.
Как и степи, эти песчаные моря полностью необитаемы: в них никто не живет, кроме маленьких черных птиц, по форме и оперению напоминающих наших ласточек. В тех местах, где грунт крепче, а в особенности там, где есть отвесные обрывы, эти птицы устраивают себе норки, на краю которых они сидят, издавая жалобные крики. В такие норки, без сомнения, ведет только один вход, ибо при нашем приближении их хозяева, вместо того чтобы спрятаться там, улетали и садились на самые высокие из песчаных холмов.
Именно в этой самой пустыне, где мы находились, исчезла турецкая армия Селима II, так же как армия Камбиса исчезла в песках Египта.
В тот день, с шести часов утра до двух часов ночи, мы проехали восемьдесят верст. Чтобы поспать несколько часов, мы остановились в Терновской, где нам удалось найти только солоноватую воду, которую мы не могли пить.
Наши возницы и сокольник пили ее с наслаждением.
С минуты на минуту мы ждали переправы через Куму, изображенную на нашей карте. Эта река, в которую впадает Маныч, беспрестанно тревожила нас, а вернее, меня, ибо я не считал уместным делиться своими опасениями со спутниками. На той карте, где была изображена река, я не заметил ни одного показанного моста через нее; у меня не было надежды, что в предвидении нашей переправы там устроят паром, и я не видел иного способа спасения, кроме как пересечь Куму вплавь, повиснув на хвосте лошадей, как это делали калмыки, переплывая у нас на глазах Волгу.
Наконец на четвертый день, когда мы ели великолепную дрофу, добытую нашим соколом, я решился поинтересоваться, скоро ли мы доедем до Кумы.
Наш сокольник, к которому с этим вопросом обратился Калино, заставил его повторить вопрос дважды, а потом стал совещаться с нашими ямщиками, и те пояснили, что мы уже переправились через нее, но не заметили этого, потому что в Куме, которую таяние льдов в мае и июне превращает в грозную реку, зимой нет ни капли воды.