Своей известностью они обязаны находящимся на них монастырям, которые служат для финнов популярными местами паломничества, почти такими же священными, как Мекка для мусульман.
Сначала мы отправились к острову Коневец, куда при благополучном плавании нам предстояло прибыть на рассвете следующего дня.
Наступил час обеда, прошло еще какое-то время; я все ждал, что, как на рейнских и средиземноморских судах, к нам придут и объявят, что господам пассажирам кушать подано. Мы навели справки. Увы! Мало того, что обед не был готов, на борту судна не водилось вообще никакой провизии.
Пароход предназначался для перевозки паломников из числа бедняков, а каждый из них имеет при себе хлеб, чай и соленую рыбу.
У Дандре был запас чая, без которого неспособен обойтись ни один русский и без которого он не может жить, но ни хлеба, ни соленой рыбы у него не было.
Правда, имея чай и пару кусочков сахара, размер которых колеблется от чечевичного зернышка до ореха, русский может обойтись без всего остального.
Но Миллелотти был римлянин, а я был француз.
Дандре отправился на поиски пропитания. Он раздобыл кусок черного хлеба и кусок медвежьего окорока. Мы извлекли из дорожного несессера Дандре тарелки, вилки и ножи, взяли по стакану — в России только женщины имеют исключительное право пить чай из чашек — и приступили к трапезе.
Дандре последовал примеру г-жи де Ментенон, когда она была еще просто Франсуазой д’Обинье, женой Скар-рона: вместо жаркого он начал потчевать нас кавказскими историями.
Одна из них так меня рассмешила, что я чуть не задохнулся, и, признаюсь, я никогда бы себе не простил, если бы расстался с жизнью, сидя за столь скудной трапезой.
Я охотно рассказал бы вам, дорогие читатели, эту историю, которая, уверен, рассмешит и вас. Однако, хотя мне приходилось столько всего рассказывать, я не знаю, черт меня побери, как за этот рассказ приняться.
Ничего не поделаешь — рискну, но я вас предупредил. Пропустите его, дорогие читатели, если вы чрезмерно стыдливы, пропустите его, дорогие читательницы, если вы чересчур добродетельны, или же прочтите, но никому не пересказывайте.
У Дандре был во Владикавказе друг, квартирмейстер нижегородских драгун, с которым его связывали братские узы.
Друг этот делил свою любовь между Дандре и двумя борзыми по кличке Ермак и Арапка.
Однажды Дандре приходит к нему с визитом и не застает его дома.
"Хозяина нет, — говорит слуга, — однако пройдите к нему в кабинет и подождите".
Дандре входит в кабинет и ждет друга.
Кабинет выходил окнами в прекрасный сад; одно из них было открыто и пропускало внутрь лучи радостного солнца, которое сияет на Кавказе так ярко, что там, как и в Индии, есть те, кто ему поклоняется.
Обе борзые спали, лежа бок о бок, словно два сфинкса, под письменным столом своего хозяина; услышав, как отворилась и снова закрылась дверь, та и другая приоткрыли один глаз, расслабленно зевнули и снова погрузились в сон.
Оказавшись в кабинете, Дандре занялся тем, чем обычно занимаются в ожидании друзей: он что-то насвистывал, разглядывал гравюры, висевшие на стене, затем скрутил сигарету, чиркнул химической спичкой о подошву сапога и закурил.
Пока он курил, в животе у него появились рези.
Оглядевшись и удостоверившись, что он в комнате совершенно один, Дандре счел возможным рискнуть и сделал то же, что и дьявол в XXI песне "Ада". (Смотри последний стих указанной XXI песни.)
При этом неожиданном звуке обе борзые вскочили, кинулись в окно и исчезли в глубине сада, словно их унес с собой дьявол.
Дандре, совершенно ошеломленный их исчезновением, на мгновение застыл с поднятой ногой, задаваясь вопросом, почему столь незначительный шум вызвал такой ужас у этих борзых, которые каждый день слышат ружейную пальбу и грохот пушек.
Тем временем вернулся его друг.
Когда они обменялись приветствиями и друг Дандре принес извинения по поводу своего отсутствия, он огляделся по сторонам и не смог удержаться от вопроса:
"А где же мои борзые?"
"Ах, эти твои борзые! — воскликнул Дандре. — До чего же, по правде сказать, они странные!"
"Почему это?"
"Дорогой мой, я ничего им не сказал, никак их не тронул, но, представь себе, они вдруг одним прыжком кинулись в окно, как сумасшедшие, и, честное слово, если они продолжают мчаться с той же скоростью, то должны уже быть возле Тифлиса".
Квартирмейстер взглянул на Дандре.
"Ты, наверное…" — произнес он.
Дандре покраснел до ушей.
"Ну да, — промолвил он, — признаюсь тебе, что, будучи один — твоих собак я в расчет не взял, и к тому же мне и в голову не приходило, что они такие чувствительные, — я подумал, что могу, в конце концов, в одиночестве отважиться на то, что эдиктом императора Клавдия разрешено было делать в его присутствии".
"Все правильно", — сказал друг, явно удовлетворенный таким объяснением.
"Все правильно, — повторил Дандре, — прекрасно! Но мне это "все правильно" ничего не разъясняет".
"О дорогой мой, это очень просто, и тебе все сейчас станет понятно. Я очень люблю своих собак; они попали ко мне совсем маленькими, и совсем маленькими я приучил их лежать под моим письменным столом. Ну так вот, время от времени они проделывали то же, что позволил себе ты, и, чтобы отучить их от этого, я брал хлыст и задавал хорошую трепку тому, кто совершил подобное неприличие. А поскольку собаки, как ты сам мог заметить, весьма сообразительны, они решили, что их выдает лишь звук. И тогда они стали тихо делать то, что прежде делали громко. Ты понимаешь, что предосторожность эта была недостаточна и обоняние заменило мне слух. Ну а поскольку задирать им хвосты и искать истинного виновника я не собирался, то серьезную взбучку получали обе. Так что теперь, когда ты позволил себе сделать то, что им запрещается, они, нисколько друг другу не доверяя и полагая, что провинилась другая, обе кинулись в окно, опасаясь понести наказание за чужой грех… Счастье еще, что окно было открыто, иначе бы они выбили стекла! И пусть теперь это послужит тебе уроком на будущее".
— Я следую этому совету, — закончил свой рассказ Дандре, — и, когда со мной такое происходит, слежу, чтобы даже собак рядом не было.
По мере того как мы углублялись в просторы озера, наш взгляд охватывал все большее водное пространство и все более протяженную береговую линию, причем не только перед нами, но и позади нас.
Берег по правую руку от нас принадлежал Олонецкой губернии, а по левую — Финляндии.
С обеих сторон тянулись обширные леса.
В двух-трех местах среди этих лесов и на том, и на другом берегу поднимались клубы дыма.
Причиной тому были самопроизвольно возникающие пожары, о которых я уже говорил.
Я попытался выведать какие-нибудь сведения об этом явлении, расспросив капитана парохода, но сразу же стало ясно, что ничего добиться от него мне не удастся.
Худой, высокий и желтолицый, он напоминал длинное удилище, втиснутое, словно в чехол зонта, в доходивший ему до пят черный редингот. Голову его украшала широкополая шляпа, тулья которой расширялась кверху настолько, что окружность ее дна равнялось окружности полей. Между этой шляпой и воротником редингота острым углом торчал длинный нос: ничего больше на его лице видно не было.
Капитан ответил мне, что причиной пожаров является огонь.
Это утверждение показалось мне настолько бесспорной истиной, что, по моему мнению, ответить на него было совершенно нечего.
XLVII. КОНЕВЕЦКИЕ МОНАХИ
Около десяти часов вечера на борту началась какая-то суета, не предвещавшая ничего хорошего. Едва только величественно зашло солнце, как на горизонте начали скапливаться облака и послышались глухие раскаты грома, доносившиеся из их густой и темной гряды, которую огненными трещинами разрывали молнии.
Мы пустились в расспросы. Мало того, что на нас надвигалась гроза — это и так было ясно, — у нас, непонятно почему, вышел из строя компас, и в своем безумии он не отличал севера от юга.
Подумав, что наш капитан более сведущ в бурях, чем в пожарах, я обратился к нему за разъяснениями, но он простодушно признался, что ему совершенно неизвестно, где мы находимся.