При Иване IV — Иване Грозном — одновременно с целым рядом других сооружений, украсивших город, был построен знаменитый Покровский собор, в просторечии называемый "Василий Блаженный"; о нем мы подробнее поговорим по другому поводу.
Да простится мне, что я посвятил несколько страниц основанию Москвы и росту ее могущества. Для нас Москва — легендарный город; она видела катастрофу, подобную тем крушениям, какие потерпели Камбис и Аттила; Москва — крайняя точка, где Франция водрузила свое знамя на севере, водрузив его прежде на юге, в Фивах.
Вся наша революционная и имперская эпопея, величайшая со времен Александра Македонского и Цезаря, заключена между именем Бонапарта, высеченным на пилонах Фив, и именем Наполеона, начертанным на руинах Кремля. Поэтому не стоит удивляться, что у меня забилось сердце, когда я проезжал по городу Юрия Долгорукого.
Впрочем, возможно, что отчасти оно трепетало и от испытываемого мною желания снова увидеться с двумя моими друзьями.
Женни ждала нас у ворот Петровского парка, а Нарышкин — на крыльце, откуда он проводил смотр своих лошадей: этому приятному занятию он предавался каждое утро.
Кстати сказать, у Нарышкина самый лучший в России табун лошадей: он единственный владеет потомством принадлежавшего Григорию Орлову знаменитого племенного жеребца, русское имя которого я, к сожалению, не могу припомнить (в переводе на французский оно означает "Удалец").
Наше появление было встречено криками радости: в него уже никто не верил.
Нарышкин на минуту прервал свой смотр. Женни повела нас показывать отведенные нам комнаты.
Очаровательный павильон, отделенный от главного здания живой изгородью из сирени и цветущим садом, был предоставлен в наше полное распоряжение и специально для нас заново обставлен.
Неслыханная роскошь в Москве: у каждого была отдельная кровать!
Все мелочи комфорта и туалета, какие может предусмотреть женщина, занимаясь внутренним убранством дома, были заботливо и щедро включены нашей очаровательной хозяйкой в обстановку предоставленных нам комнат.
Было ясно, что нас рассчитывают удержать здесь как можно дольше; к сожалению, каждый день у нас был на счету: мне хотелось попасть в Нижний Новгород на знаменитую ярмарку, куда посылают своих представителей и Европа, и Азия.
Наши восторги и изъявления благодарности, сопровождавшие осмотр павильона, были прерваны звоном колокола, возвещавшего время завтрака. Мы отправились в главное здание, где нас встретил повар с коленкоровым колпаком в руках.
Этот повар, хотя он и отличался в лучшую сторону от того, что был у Кушелева, тем не менее оставался русским поваром, то есть человеком, исполненным предрассудков. Правда, его неприятие французской кухни поддерживалось Нарышкиным, который в качестве боярина старого закала отдавал предпочтение кухне Ивана Грозного, или, если угодно, грозной кухне Ивана.
Но Нарышкин подчинился долгу гостеприимства, и было условлено, что на протяжении всего нашего пребывания в Петровском парке г-н Кутузов — как видите, повар носил прославленное имя — будет подчиняться исключительно мне.
И он ожидал меня, чтобы засвидетельствовать мне верность и почтение как своему сюзерену.
Мы уже познакомились с ним в Санкт-Петербурге, так что это унижение было для него не столь уж болезненным.
Однако между бесправным слугой и всесильным господином встало серьезное, хотя и преодолимое препятствие: слуга не знал ни слова по-французски, а господин — по-русски.
И потому было условлено, что наша хозяйка, сойдя с высот элегантности — высот, на которых, следует признать, находились не только зимние и летние дворцы и виллы, где она царила, но и обычное жилище, устроенное ею для себя, — будет служить нам переводчицей.
Я высказал свои замечания по поводу завтрака, оказавшегося все же лучше, чем можно было ожидать от русского повара, зато безмерно расхвалил севрюжину, которую отваривают с пряностями и едят холодной, приправляя лишь хреном.
Если я когда-нибудь обзаведусь поваром, то отварная севрюжина с хреном будет единственным блюдом, которое я разрешу ему позаимствовать из русской кухни.
После завтрака мне предложили совершить прогулку туда, куда я пожелаю. У Нарышкина, независимо от того, собирается он выезжать или нет, всегда стоит в пятидесяти шагах от крыльца коляска, запряженная четверкой; лошади эти запряжены бок о бок, как на триумфальной колеснице, и, образуя при езде веер, производят, надо сказать, замечательное впечатление.
Но мной было заявлено, что днем я сегодня никуда не поеду, а вот вечером отправлюсь в Кремль, чтобы увидеть его при свете луны. Сошлись на том, что я хозяин и все должны мне повиноваться.
Нарышкин, как и остальные, склонил передо мной голову, один сел в свою коляску, запряженную четверкой, и отправился в клуб.
Мы смотрели, как он удаляется во всем своем величии, словно Аполлон, правящий солнечной колесницей.
Когда же он скрылся из виду, завернув за угол живой изгороди — а в Петровском парке только такие и есть, — мы пошли на свежевыкошенную лужайку, чтобы, как школяры на каникулах, поваляться на сене.
Я храню в памяти несколько чудных воспоминаний из моей жизни, воспоминаний из числа тех, какие в часы грусти проносятся перед вами, будто утешительные видения, воспоминаний, полных ощущения свободы, нежности и приязни.
Петровский парк — одно из таких воспоминаний.
Спасибо милым, дорогим друзьям, которым я этим обязан!
День промчался, словно часы были секундами. Настал вечер, взошла луна и залила всю природу своим мягким, ласковым светом: этот час я и избрал, чтобы выехать из дома и увидеть Кремль.
Мое решение увидеть Кремль именно таким образом было поистине вдохновением свыше. Наше восприятие мест, которые мы посещаем, явно подвержено влиянию света солнца и часа дня, а более всего оно зависит от нашего настроения.
Так вот, Кремль, увиденный мною в тот вечер, — в нежном сиянии, окутанный призрачной дымкой, со шпилями, устремленными к звездам, словно стрелы минаретов, — показался мне дворцом волшебницы, о котором не может дать представление перо.
Я вернулся изумленным, восхищенным, покоренным — счастливым.
Счастливый! Это прекрасное слово так редко исходит из уст человека, и даже буквы его заимствованы из языка ангелов.
LI. ПОЖАР
На следующий день после моего приезда Нарышкин пригласил позавтракать с нами начальника полиции Шетин-ского, чтобы я мог получить от него кое-какие интересные сведения.
Мы уже минут десять сидели за столом, как вдруг без доклада вошел встревоженный офицер полиции и по-русски произнес лишь одно слово:
— Пожар!
Начальник полиции вскочил со своего места.
— Что случилось? — спросил я.
— Пожар! — в один голос ответили Нарышкин и Женни.
Пожар в Москве — происшествие довольно частое, но при этом всегда серьезное.
Из одиннадцати тысяч московских домов только три тысячи пятьсот каменные, остальные — деревянные (мы говорим о тех, что находятся в черте города).
Если Санкт-Петербург считает годы своих бедствий по наводнениям, то Москва — по пожарам.
Само собой разумеется, что пожар 1812 года был самый страшный из всех.
Вместе с предместьями в Москве насчитывается около двадцати тысяч домов. Если верить автору "Истории разрушения Москвы в 1812 году", тринадцать тысяч восемьсот из них были превращены в пепел, и лишь шесть тысяч с трудом уцелели.
Меня охватило желание увидеть это грандиозное и ужасное зрелище.
— Где пожар? — спросил я у начальника полиции.
— В двух верстах отсюда, у Калужской.