В России есть прелестный обычай. Я посвящаю в него не всех, а лишь тех, кто достоин его оценить. Когда вы целуете русской даме руку, она тотчас возвращает вам поцелуй — в щеку, в глаза или куда придется, словно опасаясь, как бы с ней не случилось чего-нибудь дурного, если она его сохранит.
Я поцеловал руку госпоже Зинаиде, и она тотчас вернула мне мой поцелуй.
Такой способ приветствовать друг друга в высшей степени ускоряет знакомство.
В старых русских нравах есть немало хорошего.
— Стало быть, — спросил я ее, — мы пишем стихи?
— А что еще, по-вашему, можно делать в Саратове?
— Вы их нам прочтете?
— Уж не понимаете ли вы, случаем, по-русски?
— К несчастью, нет, но вы мне переведете.
— Если это может доставить вам удовольствие.
Дверь отворилась: вошел офицер в полковничьих эполетах.
— О! — воскликнула хозяйка дома. — Господин полицмейстер пожаловал. Вам здесь нечего делать, господин Позняк, и мы в вас не нуждаемся.
— Нуждаетесь или не нуждаетесь, но, предупреждаю вас, вам придется меня терпеть: в вашем доме находятся иностранцы, а мой долг — осведомиться, кто они такие, и, если это личности подозрительные, отвести их в полицию, держать под наблюдением и не позволять им вступать в сношения с их соотечественниками. Попробуйте теперь плохо меня принять.
— Дорогой господин Позняк, потрудитесь же сесть. Как себя чувствует госпожа Позняк? Как дети?
— Ну и отлично! А вот и тот, кто заставляет забыть о приеме, который вы мне поначалу оказали. Господин Дюма, мне известно, что вы любитель оружия, так посмотрите, что я вам принес.
И он достал из кармана изумительный кавказский пистолет с узорчатым дулом и рукояткой из слоновой кости, инкрустированной золотом.
— Если вы так обходитесь с подозрительными личностями, то как же вы относитесь к своим друзьям?
— Когда я встречаю своих друзей, я приглашаю их позавтракать у меня на следующее утро, а если они отказываются, я с ними ссорюсь.
— Это ультиматум?
— Да, это ультиматум.
— В таком случае придется у вас позавтракать.
По этому разговору и по намеченным планам можно судить, как прошли те два дня, которых я так опасался и которые оказались двумя лучшими днями за все путешествие. Простая парижская белошвейка с ее прелестным остроумием приобщила к цивилизации этот уголок земли, наполовину русский, наполовину татарский.
Что же касается нашей поэтессы, то мне очень хотелось бы иметь возможность дать читателю представление о ее таланте, но единственное, что я могу сделать во имя такой цели, хотя этого будет явно недостаточно, — это переложить в рифму два сделанных ею для меня перевода ее же собственных стихотворений.
Взгляните на карту, найдите на ней Саратов и посмотрите, за сколько льё от нашей цивилизации родились эти два северных цветка, орошаемые ледяными водами Волги и гнущиеся под суровыми ветрами Урала!
МЕТЕЛЬ
Я вьюга дикая, я белая метель,
Как черный серафим, я распеваюсь к ночи.
Всем сбившимся в пути брести в снегах нет мочи,
И я им постелю последнюю постель.
Я — их отчаянье, беспомощность и страх,
И люди думают: "Уж не конец ли света?
Пал Божий гнев на нас, гуляет бес в степях И смертью нам грозит. Бог милосердный, где ты? Ужасен вьюги вой, как смертный приговор,
И Господу молясь, мы станем на колени:
О Всеблагой Господь, уйми бесовский хор,
Над нами смилуйся и ниспошли спасенье!"
Но только к твоему приближусь я окну,
Когда ты мирно спишь, обласканный луною,
Я плачу, как дитя, сама себя кляну,
Твой каждый вздох ловлю и сон не беспокою.
Я нежности полна, а люди говорят:
"Готовясь умереть, все оживает внове,
Когда ушла зима. Весной воскреснет сад,
И розы расцветут, опять полны Любови!"[15]
УМИРАЮЩАЯ ЗВЕЗДА
Возникла я в тот день, когда пустынный Мир создала Божественная власть,
Но в этот вечер небо я покину.
Во тьму веков мне суждено упасть.
Угаснувшей, не засиять мне снова,
Сниму корону золотых лучей.
Сопернице я уступить готова Мой путь. Теперь сиять здесь ей!
Меня совсем не огорчает это,
Не для владык земных мои лучи!
Мне только жаль мечтателя-поэта,
Глядевшего лишь на меня в ночи.
Забудет он, что это я сияла,
Чтобы святое пламя сердце жгло,
Я дивных строк навеяла немало,
Лучи роняя на его чело.
Он не поймет, что не меня — другую Он видит, созерцая небосвод.
Неблагодарный! Я о нем тоскую,
А он другой хвалу теперь поет.
Сестра, в него влюбившись столь же страстно, Познаешь боль, взойдя на небосклон:
Я видела, как жил поэт прекрасный, —
Увидишь ты, как умирает он.[16]
Разве не удивительно находить повсюду поэзию, этот общий язык недужных сердец, которая в песнях араба отзывается рыком атласского льва, а в уральских степях даже метель претворяет во влюбленную?
Если мне когда-нибудь доведется совершить кругосветное путешествие, я буду собирать песни любви повсюду, где ступит моя нога, и издам их, эти несхожие приметные знаки человеческой страсти, одинаковой на всех широтах, под названием "История сердца".
В восемь вечера мы покинули всех наших новых друзей, которые, я уверен, хранят такую же память обо мне, какую я храню о них. Они проводили нас на борт судна и оставались там с нами до тех пор, пока не подняли якорь.
Свет факелов, которые они зажгли после того, как наш пароход отчалил, и которыми они махали нам на прощание, мы видели еще около получаса.
Поскольку я был вправе потребовать у капитана причитающиеся мне два дня, мы договорились с ним, что он высадит нас напротив Камышина, в Николаевской, небольшой деревне на левом берегу Волги.
Наш пароход должен был прибыть туда в девять утра.
За час до этого, извещенные капитаном, мы распорядились вынести на палубу небольшой багаж, без которого нельзя было обойтись во время нашей прогулки.
Итак, мы вышли в Николаевской и с подорожной в руках направились на почтовую станцию.
Помнится, мы уже говорили, что подорожная — это распоряжение русских властей, обязывающее станционных смотрителей предоставить лошадей тому, кто его предъявляет. Точно так же, как во Франции нельзя путешествовать без паспорта, в России нельзя без подорожной взять почтовых лошадей.
Эти подорожные бывают большей или меньшей действенности и годны на большее или меньшее расстояние.
Моя подорожная была выписана в Москве; выдал мне ее губернатор, граф Закревский, который, будь на то его воля, ни за что не пустил бы меня в Москву. Мое присутствие во вверенном его правлению городе было ему тем более неприятно, что меня ему в некотором роде навязали, и потому, как только я, в знак своего отъезда, запросил подорожную, он выдал мне подорожную поистине княжескую, чтобы склонить меня воспользоваться ею как можно быстрее.
Так что, увидев нашу подорожную, староста, у которого я потребовал пять лошадей, не стал чинить обычных в подобных случаях препятствий.
Вообще нигде не найдешь большей вороватости, чем у станционного смотрителя, разве что у двух станционных смотрителей. Поскольку лошади очень дешевы — каждая лошадь стоит две копейки, или шесть лиаров за версту, — то, как правило, старосты пускаются в махинации; из этого следует, что, дабы вознаградить себя за дешевизну лошадей, они используют все возможные способы вымогательства денег у путешественников; самый излюбленный их прием — сказать, что в конюшне у них пусто, но они могут раздобыть лошадей по соседству. Однако, добавляют они, лошади эти не казенные, а хозяйские, и хозяева не хотят отдавать их внаем иначе, как за плату вдвое большую, чем на почте.