Я говорю "почти что", ибо в распоряжении Муане оказались лишь тюфяк, подушка и простыня. К этой простыне ему еще следовало добавить что-нибудь подходящее с его точки зрения, чтобы противостоять холоду в десять — двенадцать градусов.
Вторую простыню сочли излишней, раз можно было завернуться в первую.
Впрочем, простыня Муане была сшита в форме мешка, но верхний и нижний его края были оставлены незаши-тыми, чтобы можно было свободно шевелить там головой и ногами.
Моя постель имела то преимущество перед постелью Муане, что в ней имелось нечто вроде деревянного остова и одеяло, но вторая простыня, как и для Муане, была сочтена ненужной, причем настолько, что каждый вечер я находил ее аккуратно сложенной, как носовой платок, под подушкой.
На следующий день, в восемь часов утра, нас ждал пароход "Верблюд". Едва наша лодка причалила к нему, как от берега отделилась еще одна лодка, доставившая нам четырех дам, которые были отданы под покровительство г-на Струве.
Одна из этих дам была сестра княгини Тюмень, княжна Грушка. Она была одета по-европейски, и на ее лице почти не было заметно следов китайского происхождения. Княжна воспитывалась в одном из пансионов Астрахани, где ее обучали русскому языку, и воспользовалась устраиваемым для нас праздником как возможностью повидаться с сестрой.
Три другие дамы были: г-жа Мария Петриченко, жена одного из гарнизонных офицеров в Баку, г-жа Екатерина Давыдова, жена морского лейтенанта, плававшего на том самом "Трупмане", который должны были предоставить в наше распоряжение, если он когда-нибудь вернется из Мазендерана, и мадемуазель Врубель, дочь храброго русского генерала, весьма известного на Кавказе и умершего всего за несколько месяцев до этого, так что она еще носила по нему траур.
Все три дамы, с которыми мы уже встречались на вечере, данном в нашу честь г-ном Струве, говорили и писали по-французски, как француженки.
Жены офицеров и дочь генерала, они были по-военному пунктуальны.
Что же касается нашей калмыцкой княжны, то ее разбудил в семь часов утра колокол ее пансиона.
Эти дамы, как я уже сказал, были не только прекрасно образованны и воспитанны, но еще и весьма сведущи в нашей литературе; однако, очень хорошо разбираясь в самих произведениях, они мало знали об их авторах. В итоге мне пришлось рассказывать им о Бальзаке, Ламартине, Викторе Гюго, Альфреде де Мюссе, обо всех наших поэтах и романистах.
Просто невероятно, с какой верностью в своих оценках судили о наших замечательных людях, причем, если можно так выразиться, интуитивно, эти молодые женщины, старшей из которых было не более двадцати двух лет!
Разумеется, я не говорю здесь о княжне Грушке, которая, едва владея русским и еще менее французским, не принимала совершенно никакого участия в разговоре.
Поскольку мне уже были знакомы берега Волги — а увидев их однажды, вы вправе считать, что видели их раз десять, — я мог оставаться с моими спутницами в каюте, где они, оказывая мне любезность, меня принимали.
Не знаю, сколько времени длилось плавание, но, когда с верха трапа нам крикнули: "Прибываем!", я был уверен, что мы отъехали не более чем на десять верст от Астрахани.
На самом деле, мы двигались очень медленно, ибо, поднимаясь вверх по реке, течение которой довольно быстро, наш пароход проделал от тридцати пяти до сорока верст за два с половиной часа.
Все поднялись на палубу.
Левый берег Волги был заполнен на протяжении четверти льё разношерстной толпой калмыков обоих полов и всех возрастов. Пристань была украшена флагами, и, когда с берега стал виден наш пароход, артиллерия князя, состоявшая из четырех Фальконетов, дала залп.
Наш пароход ответил выстрелом двух маленьких бортовых пушек.
Князь, которого легко можно было распознать, ждал нас в верхней части пристани. Он был в национальном костюме, то есть в белом сюртуке, наглухо застегнутом на маленькие пуговицы, в шапке, напоминающей головной убор польских улан, широких красных шароварах и сафьяновых сапогах.
Шапка и сапоги были желтые.
Я позаботился заранее осведомиться о правилах здешнего этикета. Поскольку праздник устраивался в мою честь, я должен был подойти прямо к князю, обнять его и потереться носом о его нос, что означало: "Я желаю вам всяческого благополучия!"
В отношении же княгини мне объяснили, что если она протянет мне руку, то разрешается эту руку поцеловать; однако меня предупредили, что такую честь она оказывает чрезвычайно редко. Поскольку у меня не было никакого права притязать на подобную милость, я заранее поставил на ней крест.
Судно остановилось в пяти-шести метрах от причала, и я спустился на берег, сопровождаемый залпами двух артиллерий. Предупрежденный о том, что мне надлежит делать, я уже не обращал внимания ни на г-на Струве, ни на дам, а торжественно поднимался по ступеням пристани, в то время как князь не менее торжественно спускался мне навстречу. Мы встретились на пол пути; он заключил меня в объятия, я обнял его и потерся носом о его нос, словно всю жизнь был калмыком.
Я чрезвычайно горжусь своей ловкостью, и не без основания: дело в том, что нос у калмыков, как известно, вовсе не является выступающей наружу частью их лица, и было не так уж просто дотянуться до него между двумя костистыми выпуклостями, которые охраняют его, подобно двум передовым оборонительным сооружениям.
Князь посторонился, чтобы дать мне пройти, потом поприветствовал г-на Струве, но без всякого соприкосновения носами, а простым рукопожатием, после чего обнял свою свояченицу, проявив при этом весьма посредственное внимание к сопровождающим ее дамам.
Как и всюду на Востоке, женщины у калмыков явно занимают далеко не главное место в общественной иерархии.
Князь Тюмень был мужчина лет тридцати — тридцати двух, несколько толстоватый, хотя и высокий, с очень короткими ступнями и очень маленькими руками. Так как калмыки проводят всю жизнь верхом, ступни у них плохо развиваются и, все время опираясь на стремена, приобретают в ширину почти тот же размер, что и в длину.
Хотя калмыцкий тип был в нем ярко выражен, внешность князя Тюменя даже на европейский взгляд была приятна; он явно имел могучее сложение, волосы на голове у него были черные и гладкие, борода тоже была черная, но очень редкая.
Когда все сошли с судна, он двинулся впереди меня, не снимая шляпы с головы. На Востоке, как известно, не обнажить голову перед гостем означает выразить ему свое почтение.
От берега до дворца князя было шагов двести. Двенадцать офицеров в калмыцком наряде, с кинжалами, патронташами и саблями, украшенными серебром, стояли по обе стороны настежь открытых ворот.
От главных ворот мы, я и князь, прошли бок о бок, предшествуемые своего рода мажордомом, которому недоставало только белого жезла, чтобы вполне походить на Полония.
Наконец мы оказались перед закрытой дверью: мажордом постучал в нее, дверь открылась изнутри, но мне не было видно тех, кто ее открывал.
Мы оказались перед лицом княгини и ее придворных дам.
Княгиня восседала на чем-то вроде трона; придворные дамы — шесть справа, шесть слева — сидели на корточках возле нее.
Все они были недвижны, как статуи в пагоде.
Одеяние княгини было одновременно великолепно и причудливо.
Оно состояло из платья персидской золотой парчи, прикрытого шелковой туникой, которая ниспадала до колен и была полностью открыта спереди, что позволяло видеть корсаж платья, весь расшитый жемчугом и бриллиантами. Шея княгини была закрыта батистовым воротником, по покрою похожим на мужской и скрепленным спереди двумя крупными жемчужинами; голову ее покрывала четырехугольной формы шапка, верхняя часть которой была увенчана страусовыми перьями, окрашенными в красный цвет, а нижняя вырезана так, чтобы открывать лоб; с одной стороны этот головной убор доходил до основания шеи, а с другой был приподнят до уровня уха, что придавало княгине несколько вызывающий и чрезвычайно кокетливый вид.
Поспешим добавить, что княгине было едва ли двадцать лет, что ее узкие глаза восхитительно соответствовали лицу, украшая его, что под ее носиком, который можно было упрекнуть разве лишь в том, что он был недостаточно выпуклым, ярко алели губы, приоткрывая ряд жемчужных зубов, своей белизной способных посрамить жемчуг на ее корсаже.