Однако, когда грохот прекратился и нам захотелось поговорить друг с другом, выяснилось, что мы друг друга не слышим. У нас возникло впечатление, что мы оглохли.
Тем не менее гул в ушах у нас постепенно стих, и мы вновь обрели пятое чувство, казалось, навеки утраченное нами.
Затем мы подробнейшим образом осмотрели убранство пагоды. И вот что поразило меня больше, чем все эти фигуры из фарфора, меди, бронзы, серебра и золота, какими бы диковинными они ни были; вот что показалось мне более замысловатым, чем все эти знамена с изображениями змей, драконов и химер: большой цилиндр, похожий на барабан огромной шарманки, около двух футов в длину и четырех футов в диаметре, весь украшенный ритуальными фигурками, которые располагались по его окружности, как знаки зодиака на небесной сфере.
Догадываетесь, что это за цилиндр? Госпожа де Севи-нье поставила бы сто против одного, что вы не догадаетесь, а я поставлю тысячу.
Но поскольку вы не догадаетесь и при такой ставке, я скажу вам отгадку.
Это была мельница, на которой крутят молитвы!
Правда, эта драгоценная машина служит только князю.
Может случиться, что князь, по рассеянности или озабоченный важными делами, забудет помолиться. Тогда кто-нибудь другой повернет ручку, и молитва сотворена. Далай-лама ничего не теряет, а князь не утомляется, творя молитву сам.
Что вы скажете об этом изобретении? Как видите, калмыки совсем не такой дикий народ, как нас хотят уверить.
Несколько слов о духовенстве, религии и обычаях калмыков. Не беспокойтесь, я не злоупотреблю вашим вниманием, ибо в мои намерения отнюдь не входит обращать кого бы то ни было в их веру.
Калмыцкое духовенство подразделяется на четыре различных класса: первосвященники — бакши; обычные священники — гелюнги; дьяконы — гецулыи музыканты — м а н д ж и.
Все они подчиняются верховному жрецу ламаистской религии, пребывающему в Тибете.
Калмыцкое духовенство, по всей вероятности, — самое счастливое и самое ленивое из всех видов духовенства; в отношении лени оно превосходит даже русское. Оно пользуется всеми возможными привилегиями, свободно от каких-либо обязанностей и не платит никаких налогов. Народ обязан следить за тем, чтобы священники ни в чем не нуждались; они не могут быть собственниками, но это лишь средство, чтобы у них было все, ибо все, что принадлежит другим, принадлежит и им. Все священники, к какой бы категории они ни принадлежали, дают обет безбрачия, но женщины почитают их настолько, что не смеют ни в чем отказать ни б акте, ни_гелюнгу, ни_гецулу, ни даже_манджи. Священник, который хочет сказать женщине нечто наедине, ночью приходит к ее шатру и определенным образом скребется о его войлок. Подразумевается, что это какое-то животное бродит вокруг и надо его прогнать. Женщина берет палку и выходит наружу, чтобы прогнать животное, а поскольку домашние заботы полностью лежат на ней, муж позволяет жене находиться при исполнении ее трудовых обязанностей.
Так что калмыцкий ад не предусматривает кары за грех прелюбодеяния.
Когда калмычка чувствует приближение родов, она предупреждает священников; те тотчас прибегают и, стоя перед ее дверью, молят далай-ламу о благополучии ребенка, который вот-вот родится. Ну а муж берет палку — нередко ту самую, какую брала его жена, чтобы прогнать скребущееся в шатер животное, — и размахивает ею в воздухе, дабы отогнать злых духов.
Как только ребенок появляется на свет, кто-нибудь из родственников выбегает из кибитки (так называются калмыцкие шатры), и ребенку дается имя любого одушевленного или неодушевленного предмета, который первым попался на глаза этому родственнику, так что новорожденного могут назвать Камнем или Собакой, Козой или Цветком, Котелком или Верблюдом.
Браки — мы говорим о браках тех, кто занимает определенное положение в калмыцком обществе, — сопровождаются теми же приготовлениями, что и все восточные браки, то есть жених выторговывает себе жену у ее отца, стараясь заплатить за нее самую умеренную цену; обычно за жену платят наполовину деньгами, наполовину верблюдами; однако муж не покупает кого попало. Поскольку многоженство и развод у калмыков больше не в ходу, им хочется любить женщину, которую они выбирают; ну а когда есть уверенность во взаимном влечении и выкуп за жену внесен, надо еще похитить ее у отца или, по крайней мере, изобразить это похищение.
Жених совершает умыкание, возглавляя дюжину молодых людей из числа своих друзей. Семья сопротивляется ровно настолько, чтобы жених мог гордиться тем, что он завоевал жену. Усадив ее на лошадь, он пускается вместе с ней вскачь. Этим, возможно, и объясняются навыки в верховой езде, которые мы отметили у придворных дам княгини Тюмень. Калмыцкая девушка всегда должна быть готова к тому, чтобы вскочить на коня: никто ведь не знает, что может случиться.
Как только девушку похитили, воздух оглашается ликующими криками и в знак победы гремят выстрелы.
Всадники не останавливаются, пока не достигнут места, где поставлен треножник. Этому треножнику предстоит служить опорой котла для новой семьи, и, следовательно, он займет место в центре кибитки, где будет праздноваться свадьба.
Там молодые супруги спешиваются, становятся на колени на ковер и получают благословение священника; после этого они поднимаются, поворачиваются лицом к солнцу и произносят молитву, обращенную к четырем стихиям; затем с коня, на котором была привезена невеста, снимают удила и уздечку и отпускают его на волю в степь: он будет принадлежать теперь любому, кто сможет его изловить.
Свобода, предоставленная коню, имеет символический смысл: этим девушке напоминают, что она перестала быть собственностью отца и, став собственностью мужа, должна забыть дорогу к кибитке, где ей довелось родиться.
Все кончается постройкой и установкой кибитки для молодых супругов; на ее пороге женщина сбрасывает с себя покрывало, которое она не снимала до этой минуты. И тогда супруг подкидывает в воздух покрывало, которое только что сняла с себя его жена, и поскольку в этом бегстве невесту, если она очень родовита, непременно сопровождает фрейлина, а если ее положение не такое высокое — простая служанка, то любой калмык, сумевший завладеть покрывалом невесты, становится мужем этой служанки или этой фрейлины.
Похороны у калмыков тоже имеют особый характер. У них существуют, как это было у древних римлян, дни благоприятные и неблагоприятные. Если умерший скончался в удачный день, его погребают, как в христианских странах, и на его могиле водружают маленький флажок с написанной на нем эпитафией; если же, напротив, смерть совпала с неудачным днем, тело умершего оставляют на поверхности земли, покрывают войлочным ковром или циновкой и заботу о его погребении оставляют хищникам.
Наше возвращение во дворец происходило бы в том же порядке, в каком мы оттуда вышли, если бы Курно и Калино, утратив свое преждевременное доверие к калмыцким лошадям, не отпустили их на волю, словно на них только что была привезена украденная невеста, и не возвратились пешком.
Что же касается наших двенадцати придворных дам, то они и на обратном пути выказали себя столь же достойными наездницами.
По возвращении я спросил князя Тюменя, к каким семьям они принадлежат.
— Ни к каким, — ответил он.
— Как это ни к каким? — не понял я.
— Ну да, они сироты. Я пришел к мысли, что придворных дам для моей жены лучше выбирать среди сирот, которые таким образом приобретут подле нее достойное положение и обеспеченное будущее, чем брать их из богатых семей, у которых нет во мне никакой нужды.
То был не единственный ответ подобного рода, полученный мною от князя.
Когда мы вернулись во двор перед дворцом, он был заполнен народом: там собралось более трехсот калмыков.
Князь давал им всем обед в мою честь: для них зарезали коня, двух коров и двадцать баранов. Филе конины, нарубленное с луком, солью и перцем, полагалось есть сырым в качестве закуски. Князь подал нам порцию этого национального кушанья и предложил его попробовать; каждый из нас съел по кусочку величиной с орех. У меня нет намерения навязывать эту закуску нашим гурманам, но вполне очевидно, что она куда лучше, чем кое-какие блюда, которые мне довелось есть за столом у русских аристократов.