— Но, сударь, можно выйти через окно второго этажа!
— Черт вас побери! Почему же вы не сказали мне об этом сразу?..
— Я твержу вам это уже целый час, но вы не хотите меня слушать и бегаете как сумасшедший.
— Да, вы правы, это моя вина; проводите же меня.
Мы поднялись на второй этаж, и она указала мне на доску, одним концом опиравшуюся на окно, а вторым — на склон горы; это сооружение чересчур напоминало мост Магомета, чтобы добрый христианин отважился без возражений пройти по нему.
— Девушка! — сказал я, помаргивая глазом и почесывая ухо. — А что, другой дороги нет?
— А разве эта внушает вам опасения? Ба! Ваш друг, англичанин, да вы его знаете, у него еще раздута щека, прошел здесь в один прыжок.
— А! Так он здесь прошел? Я рад за него. А дамы? Они тоже здесь прошли?
— Нет, их перенесли проводники.
— А где же теперь проводники?
— На горе: они рубят ели, чтобы починить плотину и перекрыть поток.
Пути к отступлению не было, и я достойно принял свою участь; однако, вместо того чтобы пройти по доске пешком, я проделал этот путь, сидя на ней верхом. Если бы кто-нибудь мог видеть это снизу, он, несомненно, принял бы меня за ведьму, летящую на помеле на шабаш.
Едва добравшись до цели и ощутив твердую почву под ногами, что вернуло мне способность ясно мыслить, которой эта манера передвижения меня на время лишила, я направился в ту сторону, где виднелся свет факелов; никогда не забуду, что за необычайное и великолепное зрелище открылось в эту минуту моим глазам.
Водопад, изяществом и легкостью которого мы любовались по прибытии, превратился в бушующий поток; его воды, еще недавно покрытые серебристым кружевом пены, теперь стремительно неслись, черные от грязи, и увлекали за собой обломки скал, заставляя их подпрыгивать, словно мелкие камешки, и вековые деревья, ломая их, словно ивовые прутики. Между тем наши проводники, голые по пояс, вооружившись топорами, со всем рвением и упорством горцев рубили ели, росшие на берегу; падавшие стволы они направляли так, чтобы образовалась запруда. Лишь четверо или пятеро из них, готовые в любую минуту заменить своих товарищей, стояли, держа в руках факелы, дрожащее пламя которых освещало эту картину. Но вскоре потребовалась помощь всех рук; факельщики, в свою очередь, схватили топоры и стали искать, куда бы поставить факелы. Видя их затруднение и понимая необходимость срочных мер, я взял факел из рук одного из них, подбежал к одинокой ели, возвышавшейся над площадкой, где мы все находились, и поднес пламя к ее смолистым ветвям; десять минут спустя она вся занялась огнем от комля до самой макушки, и теперь сцену озарял вполне достойный ее светильник.
Вряд ли возможно передать словами, сколько первобытности и величия было в зрелище этих людей, безоглядно боровшихся с разбушевавшейся стихией; эти деревья, которые в любом другом краю были бы отмечены королевской печатью, а здесь падали одно за другим под топором свободного горца, уверенного в том, что он никому не должен давать отчет в своих действиях, являли собой картину одной из первых сцен всемирного потопа. Меня, признаться, охватил пьянящий восторг, когда стало ясно, что я справился со своей задачей, а при виде того, как падает огромное дерево, на которое я поднял руку, у меня вырвался настоящий победный клич: возможно, единственный раз в жизни я испытал чувство тщеславного самодовольства. Я ощущал необыкновенный прилив сил: мне казалось, что я мог бы без всякой передышки повалить весь лес.
Между тем раздался крик: "Довольно!" Все топоры замерли поднятыми, все взгляды обратились к потоку; он был побежден и укрощен. Истребление деревьев прекратилось тотчас же, как только оно стало бесполезным.
Мы вернулись в гостиницу, более или менее уверенные в том, что нам больше не придется из нее выселяться; тем не менее два человека остались следить за потоком, чтобы подать сигнал тревоги в случае опасности. Не знаю, насколько добросовестно они несли службу, но знаю точно, что мы проспали как убитые до восьми часов утра.
Мы спали так спокойно еще и потому, что знали: переход, который нам предстояло совершить на следующий день, не отличался особой сложностью, хотя и был едва ли не длиннее всех, проделанных нами ранее. Нам предстояло проделать десять льё, но четыре из них мы должны были плыть по Бриенцскому озеру, а в Майрингене, через который лежал наш путь и где для нас не было ничего интересного, мы собирались задержаться лишь для того, чтобы пообедать.
Дорога хранила страшные следы бушевавшей накануне грозы; через каждые четверть льё ее перерезали широкие борозды, оставленные потоками ливневых вод; по дну их еще бежали проворные ручьи, замедлявшие наше продвижение, а главное, делавшие его весьма затруднительным; время от времени на нашем пути попадались завалы из вырванных с корнями деревьев, ветвями зацепившихся за камни на дороге; мулам наших дам чрезвычайно нравилось объедать листочки на этих завалах, но не очень хотелось их преодолевать. Ежеминутно раздавались испуганные крики, и порой для них были весьма серьезные основания.
Потратив часа два скорее на тяжелую работу, чем на ходьбу, мы добрались до вершины небольшой горы, отделяющей долину Розенлауи от той, где расположен Май-ринген. Покрытое травой плато издалека манит путешественника своим нарядным ковром, предлагая ему сделать там привал, и когда он, прельщенный этим зеленым покрывалом, направляется туда, чтобы устроить себе отдых, его с каждым шагом все больше и больше изумляет кокетство горы, которая у подножия плато, казавшегося ему сначала всего лишь местом отдыха, открывает его взору все неожиданные сокровища едва ли не самой прекрасной долины Швейцарии.
Впрочем, поразительно, как старательно природа следит за тем, чтобы предстать перед нами всегда в самом выгодном свете, независимо от того, демонстрирует ли она свое изящество или свою силу, свой пышный блеск или свою суровую простоту. Наряду с множеством пиков и утесов, вершин которых могут достичь лишь серны и орлы, всегда найдется несколько горных вершин, куда может ступить нога человека, и именно с них наилучшим образом открывается во всей своей шири вид на расстилающийся внизу пейзаж; возникает впечатление, что природа, кокетливая, как женщина, при всем своем безразличии к одобрению со стороны представителей животного мира, тщеславно нуждается в похвалах со стороны человека и, напоминая цариц, чувствующих слабость своего пола, не может оставаться на своем троне, не разделив его с царем.
Как раз на плато Майрингена, скорее чем в любом другом месте, могут зародиться эти странные мысли. После двух часов ходьбы по местности, не отличающейся особой красотой, где единственным отдохновением для взгляда, уставшего от вида нескончаемой двойной стены гор, служит довольно высокий, но вполне заурядный водопад, получивший, благодаря его сходству с канатом, название Зайлибах, глазам, ничем не подготовленным к этому, внезапно предстает, словно кто-то поднял огромный занавес, самый изумительный по красоте и разнообразию пейзаж, который когда-либо вознаграждал усталого путешественника за его труды, и должен признаться, что вряд ли когда-нибудь это зрелище сотрется из моей памяти.
Полчаса мы простояли, созерцая эту картину, красоту которой невозможно передать ни пером на бумаге, ни кистью на холсте, а затем отправились к водопаду Райхен-бах, еще остававшемуся скрытым от наших взоров, хотя место его падения уже выдавало облако водяной пыли, похожее на пар, выходящий из жерла вулкана.
Для того чтобы попасть к водопаду, нужно взобраться по зеленому склону, такому крутому, что на нем пришлось вырезать ступени, ведущие на его вершину. Там находится плато, с которого видна пропасть, куда низвергается поток; вода разбивается о скалы под ногами у того, кто наблюдает за этим зрелищем, на глубине восьмидесяти футов и поднимается кверху облаком водяной пыли, причем настолько густым, что спасение от этого дождя, пришедшего с земли вместо небес, приходится искать в доме, построенном там с этой единственной целью.
Здесь, как во многих других местах Швейцарии, продают множество деревянных безделушек, вырезанных обычным ножом и способных посрамить изяществом форм и законченностью отделки многие предметы, которые производят из более дорогих материалов на наших мануфактурах. Это сахарницы, увитые плющом или ветками дуба и увенчанные резным изображением серны, с помощью которого поднимают крышку; это вилки и ложки, вырезанные так, как это делали в средневековье; и наконец, кубки, напоминающие те, что пастухи Вергилия оспаривали своим пением; предметы эти стоят порой весьма недешево: я был свидетелем того, как за пару подобных сосудов просили сто франков.