Конрад мчался, словно безумный, не выпуская из рук наполовину потерявшую сознание Розхен и громкими криками взывая о защите и о помощи, по-прежнему преследуемый по пятам лучниками, которые настигали его с каждым шагом.
Вдруг какой-то незнакомец спрыгнул с утеса на середину дороги.
— Кто тут просит о помощи? — спросил он.
— Я, я, — ответил Конрад, — для себя и для этой женщины, которую вы видите. Лодку, во имя Неба, лодку!
— Идите сюда, — сказал незнакомец, садясь в лодку, стоявшую у берега в небольшой бухточке.
— О Господи! Вы мой спаситель!
— Спаситель — это тот, кто пролил свою кровь ради людей; на вашу дорогу меня привел Господь, так что вознесите ему вашу благодарность, а главное — ваши молитвы, ведь мы будем нуждаться в том, чтобы он не терял нас из виду.
— Но вам хотя бы следует знать, кого вы спасаете.
— Вы в опасности — вот все, что мне следует знать; идите же сюда!
Конрад прыгнул в лодку и положил в нее Розхен. Незнакомец расправил парус и, сев за руль, отсоединил цепь, удерживавшую лодку у берега. Лодка тут же устремилась вперед, подпрыгивая на каждой волне и подталкиваемая порывами ветра, словно лошадь, которую шпорами и голосом подгоняет всадник. Едва беглецы отплыли на сто шагов от того места, где они сели в лодку, как там появились лучники.
— Вы опоздали, господа, — прошептал незнакомец, — вам теперь до нас не добраться. Но это еще не все, — продолжал он, обращаясь к Конраду, — ложитесь на дно, юноша, ложитесь: разве вы не видите, что они роются в своих сумках? Стрела летит быстрее самой лучшей лодки, даже если ту подгоняет сам демон бури. Ложитесь ничком, да ложитесь же, повторяю!
Конрад повиновался. В тот же миг над их головами раздался свист: одна стрела попала в мачту лодки и дрожала, вонзившись в нее, а остальные упали в озеро.
Незнакомец посмотрел со спокойным любопытством на стрелу, железный наконечник которой целиком ушел в пробитое ею отверстие.
— Да-да, — прошептал он, — в наших горах растут ясени, клены и тисы, из которых можно сделать добрые луки; если бы рука, которая натягивает тетиву, и глаз, который направляет стрелу, были бы опытнее, то мишеням было бы от чего волноваться. Впрочем, не такое это легкое дело — попасть в бегущую серну, в летящую птицу или в лодку, прыгающую на волнах. Пригнитесь еще раз, юноша, пригнитесь. Они выстрелили снова, и к нам летит вторая стая.
Действительно, еще одна стрела вонзилась в нос лодки, а две другие, пробив парус, застряли в нем, удерживаемые оперением. Рулевой презрительно посмотрел на них.
— Теперь, — заявил он Конраду и Розхен, — вы можете расположиться на скамье, как если бы находились на воскресной прогулке. Пока они достанут третью стрелу из своих сумок, мы будем уже вне досягаемости: лишь арбалетная стрела с оперением, пущенная стальной тетивой, может поразить цель на том расстоянии, на каком мы находимся; а вот, посмотрите, и доказательство моей правоты.
И в самом деле, лучники сделали третий залп, и стрелы упали в воду позади лодки; беглецы спаслись от людского гнева, и теперь им грозил лишь Божий гнев; но незнакомец, казалось, был привычен ко второму так же, как и к первому, и спустя полчаса после того, как они отплыли от одного берега озера, Конрад и его жена высадились на противоположном. Напфт же, о котором они совершенно забыли в этой суматохе, последовал за ними вплавь.
Расставаясь с незнакомцем, Конрад подумал, насколько полезен был бы такой смельчак для заговорщиков, в числе которых он состоял, и начал было рассказывать ему о клятве, принесенной на поляне Рютли, но после первых же произнесенных им слов незнакомец прервал его:
— Вы взывали о помощи, и я помог вам так, как, хочу надеяться, помогут мне, если я окажусь в подобном же положении, но не просите у меня большего, ибо я не стану ничего делать.
— Но скажите нам хотя бы ваше имя, — воскликнула Розхен, — чтобы оно осталось навек в наших сердцах наряду с именами наших матерей и отцов; ведь мы обязаны вам жизнью так же, как и им!
— Да-да, назовите ваше имя, — подхватил Конрад, — ведь у вас нет никаких причин скрывать его от нас.
— Разумеется, нет, — простодушно ответил незнакомец, отчаливая от берега, — я родился в Бюрглене и служу сборщиком податей в монастыре Фраумюнстер в Цюрихе, а зовут меня Вильгельм Телль.
Сказав это, он простился с супругами и направил свою лодку во Флюэлен.
XXXI
ВИЛЬГЕЛЬМ ТЕЛЛЬ
На следующий день после описанных выше событий ландфогту Герману Гесслеру фон Брунегу доложили о прибытии посланца рыцаря Берингера фон Ланденберга. Ландфогт приказал его впустить.
Посланец рассказал о случае с Мельхталем и о мщении фон Ланденберга.
Едва он смолк, как ландфогту доложили о прибытии лучника сеньора фон Вольфеншиссена.
Лучник рассказал о смерти своего господина и о том, что убийце удалось скрыться благодаря помощи, оказанной ему неким Вильгельмом из Бюрглена, селения, на которое распространялась власть Гесслера. Ландфогт дал слово учинить расправу над этим человеком.
Едва он произнес эти слова, как ему доложили о прибытии солдата из гарнизона в Шванау.
Солдат рассказал, что управителя замка, покусившегося на честь юной девушки из Арта, подстерегли, когда он охотился, и убили два ее брата; убийцы скрылись в горах, и преследователи не смогли их поймать.
Тогда Гесслер встал и поклялся, что если молодой Мельхталь, сломавший руку слуге Ланденберга, если Конрад фон Баумгартен, зарубивший сеньора фон Вольфеншиссена у себя в бане, если молодые люди, убившие управителя замка Шванау, попадут ему в руки, то все они будут наказаны смертной казнью. Выслушав этот ответ, все посланцы вознамерились отбыть обратно, но Гесслер задержал их и предложил им отправиться вместе с ним на городскую площадь Альтдорфа.
Прибыв туда, он приказал воткнуть в землю высокий шест и, повесив на него свою шляпу, украшенную гербом герцогов Австрийских, приказал объявить всему населению края, что всякий, будь то знатный человек, горожанин или крестьянин, кто пройдет мимо этого символа могущества и власти графов Габсбургов, обязан в знак верности и преданности обнажить голову. После этого он отпустил посланцев, велев им рассказать об увиденном тем, кто их направил к нему, и передать им его призыв следовать его примеру в управляемых ими землях, ибо, добавил он, это лучший способ выявить врагов Австрии; перед тем как покинуть площадь, он распорядился оставить там охрану из двенадцати лучников, приказав брать под стражу всякого, кто откажется исполнить его повеление.
Три дня спустя его известили, что лучники арестовали человека, отказавшегося обнажить голову перед гербом герцогов Австрийских. Гесслер немедленно вскочил в седло и в сопровождении своей стражи поскакал в Альтдорф. Виновный был привязан к тому самому шесту, на конце которого висела шляпа наместника, и, насколько можно было судить по его камзолу из зеленого базельского сукна и по его шляпе, украшенной орлиным пером, это был охотник-горец. Остановившись напротив задержанного, Гесслер велел развязать его. Когда это приказание было исполнено, охотник, прекрасно понимавший, что никто не собирается возвращать ему свободу, расправил руки и с простодушным спокойствием, которое нельзя было счесть ни слабостью, ни высокомерием, посмотрел на наместника.
— Правда ли, — спросил его Гесслер, — что ты отказался кланяться шляпе?
— Да, ваша светлость.
— Но почему?
— Наши отцы учили нас, что следует обнажать голову лишь перед Господом, стариками и императором.
— Но этот герб представляет Империю.
— Вы ошибаетесь, ваша светлость: это герб графов Габсбургов и герцогов Австрийских. Установите его на площадях Люцерна, Фрибура, Цуга, Бьена и Гларуса, которые принадлежат им, и я уверен, что тамошние жители воздадут ему должные почести; но мы, кому император Рудольф даровал исключительное право самим назначать наших судей, жить по собственным законам и подчиняться только власти Империи, обязаны с уважением относиться ко всем гербам и коронам, но с почтением — только к короне и гербу императора.
— Но император Альбрехт, вступив на трон Империи, не подтвердил этих вольностей, дарованных вам его отцом.