— Он совершил ошибку, ваша светлость, и как раз поэтому кантоны Ури, Швиц и Унтервальден заключили теперь между собой клятвенный союз и обязались вместе защищать против всех и вся свои жизни, свои семьи и свое добро, а также помогать друг другу советом и оружием.
— И ты полагаешь, что они сдержат клятву? — усмехнувшись, спросил Гесслер.
— Я уверен в этом, — спокойно ответил охотник.
— И что горожане скорее умрут, чем нарушат данное слово?
— Все до одного.
— Ну что ж, на это стоит посмотреть.
— Послушайте, ваша светлость, — продолжал охотник, — императору следовало бы поостеречься; он не слишком удачлив в подобных походах: вспомните осаду Берна, когда было захвачен его императорский стяг; вспомните Цюрих, в который он так и не отважился войти, хотя все городские ворота были открыты; и ведь в этих двух случаях речь шла не о свободе, а лишь о спорных границах. Я знаю, что он отомстил за эти две неудачи, захватив Гларус, но Гларус был слаб, и его жителей удалось застать врасплох, они даже не оборонялись, тогда как мы, конфедераты, предупреждены и вооружены.
— Но где ты смог изучить законы и историю, ведь, судя по твоему наряду, ты простой охотник?
— Я знаю наши законы, поскольку это главное, что наши отцы учат нас уважать и защищать; я знаю историю, потому что я в некотором роде писец, ибо воспитывался в монастыре Айнзидельн, и это помогло мне получить место сборщика податей в монастыре Фраумюнстер в Цюрихе. Что же касается охоты, то она для меня не ремесло, а развлечение, как для всякого свободного человека.
— А как тебя зовут?
— Вильгельм — имя, данное мне при крещении, Телль — имя, унаследованное мною от предков.
— А! — радостно вскричал Гесслер. — Не ты ли во время последнего урагана пришел на помощь Конраду фон Баумгартену и его жене?
— Я перевез в своей лодке молодого мужчину и молодую женщину, за которыми гнались преследователи, но я не спрашивал их имен.
— А не о тебе ли идет слава, как о самом метком стрелке во всей Гельвеции?
— Он с пятидесяти шагов собьет яблоко с головы собственного сына, — произнес кто-то из толпы.
— Да простит Господь эти слова тому, кто их произнес! — воскликнул Вильгельм. — Но я уверен, что они не могли выйти из уст того, кому Господь даровал самому стать отцом.
— Так, значит, у тебя есть дети? — спросил Гесслер.
— Четверо: три мальчика и одна девочка. Господь благословил мой дом.
— А кого из них ты любишь больше всего?
— Я люблю их всех одинаково.
— Но разве ты не испытываешь к одному из них более нежного чувства?
— Возможно, к самому младшему, которому всего семь лет; ведь он слабее остальных и, следовательно, больше других нуждается во мне.
— Как его зовут?
— Вальтер.
Гесслер повернулся к одному из стражников, сопровождавших его верхом.
— Отправляйся в Бюрглен, — сказал он ему, — и привези сюда малыша Вальтера.
— Что вы задумали, ваша светлость?
Гесслер жестом подтвердил свой приказ, и стражник пустил лошадь галопом.
— О! У вас, несомненно, самые добрые намерения, ваша светлость, но зачем вам понадобился мой мальчик?
— Ты сам все увидишь, — сказал Гесслер и, повернувшись к отряду, приехавшему вместе с ним, спокойно заговорил с конюшими и со стражниками.
Что же касается Вильгельма, то он продолжал стоять на том же месте; на лбу у него выступил пот, взгляд был неподвижен, а кулаки крепко стиснуты.
Спустя десять минут стражник вернулся, привезя с собой мальчика, сидевшего у передней луки его седла. Подъехав к Гесслеру, он ссадил Вальтера на землю.
— Вот малыш Вальтер, — сказал стражник.
— Прекрасно, — ответил наместник.
— Сын мой! — воскликнул Вильгельм.
Ребенок бросился в его объятия.
— Ты звал меня, отец? — спросил мальчик, хлопая от радости в маленькие ладошки.
— Как только твоя мать позволила тебя забрать? — прошептал Вильгельм.
— Ее не было дома; со мной были лишь два моих брата и сестра. О! Знаешь, они мне так завидовали! Они сказали, что ты любишь меня больше, чем их.
Вильгельм подавил вздох и прижал мальчика к груди.
Гесслер внимательно наблюдал за этой сценой, и в глазах его светилась свирепая радость. Затем, выждав, пока два сердца — отца и сына — раскрылись, преисполненные любви и нежности, он сказал, показывая на дуб, росший на противоположном конце площади:
— Привяжите ребенка к этому дереву!
— Что вы собираетесь с ним сделать? — вскричал Вильгельм, еще сильнее прижимая сына к груди.
— Я хочу тебе доказать, что среди моих стражников есть стрелки, которые хоть и не пользуются твоей славой, но все же умеют точно направить стрелу в цель, — ответил Гесслер.
Вильгельм приоткрыл рот, словно не понимая, о чем идет речь, но бледность его лица и капли пота, стекавшие по лбу, свидетельствовали о том, что он все понял.
Гесслер сделал знак, и стражники приблизились.
— Сделать моего ребенка мишенью для твоих лучников, чтобы они могли состязаться в меткости! — воскликнул Вильгельм. — О! Не делай этого, наместник! Господь этого не допустит.
— Сейчас мы это проверим, — произнес Гесслер.
И он повторил приказание.
Глаза Вильгельма сверкали, как у льва; он бросал вокруг себя взгляды, пытаясь найти путь к спасению, но его окружали стражники.
— Что они хотят со мной сделать, отец? — в ужасе спросил малыш Вальтер.
— Что они хотят с тобой сделать, дитя мое? Что они хотят с тобой сделать? О! Это тигры в людском обличье! Они хотят тебя убить!
— Но почему, отец? — заплакал ребенок. — Я ведь никому не сделал ничего плохого.
— Палачи! Палачи! Палачи!.. — вскричал Вильгельм, заскрежетав зубами.
— Ну что ж, пора кончать с этим, — распорядился Гес-слер.
Солдаты набросились на Вильгельма и вырвали из его рук сына. Вильгельм бросился под ноги коня Гесслера.
— Ваша светлость, — произнес он, молитвенно сжав руки, — ваша светлость, это я нанес вам оскорбление, значит, вы должны наказать меня; ваша светлость, так накажите меня, убейте меня, но отправьте этого ребенка обратно к матери.
— Я не хочу, чтобы они тебя убили! — закричал ребенок, пытаясь вырваться из рук лучников.
— Ваша светлость, — продолжал Вильгельм, — моя жена и мои дети покинут Гельвецию; они оставят вам все: мой дом, мои земли, мои стада; они пойдут просить милостыню из селения в селение, из дома в дом, из хижины в хижину; но, во имя Неба, помилуйте этого ребенка.
— Есть средство спасти его, Вильгельм, — сказал Гес-слер.
— Какое же?! — вскричал Телль, вставая с колен и стискивая руки. — О! Какое?! Говорите же, не медлите, и, если во власти человека совершить то, что вы хотите потребовать от меня, я это сделаю.
— Я не потребую от тебя ничего сверх того, что ты, как считают, способен выполнить.
— Я слушаю.
— Не так давно кто-то из толпы сказал, будто ты настолько искусный охотник, что с расстояния в сто пятьдесят шагов можешь сбить яблоко с головы сына.
— О! Будь проклят тот, кто это сказал: я думал, что только Господь и я расслышали его.
— Так вот, Вильгельм, если ты согласишься дать мне такое доказательство твоей меткости, я помилую тебя за то, что ты ослушался моего повеления и не поклонился шляпе, обнажив голову.
— Это невозможно, ваша светлость, невозможно; это значит искушать Господа.
— Что ж, тогда я докажу тебе, что мои лучники не такие трусы, как ты. Привяжите, ребенка, — приказал Гесслер солдатам.
— Подождите, ваша светлость, подождите; пусть это ужасно, жестоко и подло, но все же дайте мне подумать.
— Я даю тебе пять минут.
— Верните мне сына, хотя бы на это время.
— Отпустите ребенка, — распорядился Гесслер.
Мальчик подбежал к отцу.
— Они простили нас, отец? — спросил он, вытирая глаза своими маленькими ладошками, плача и смеясь одновременно.
— Простили? Знаешь ли ты, чего они хотят? О Господи! Как только подобная мысль могла прийти в голову человека! Они хотят… но нет, они не хотят этого, это немыслимо, чтобы они хотели подобного. Они хотят, бедное дитя, они хотят, чтобы я со ста пятидесяти шагов сбил стрелой яблоко с твоей головы.