Почти одновременно с посольством к Людовику Французскому швейцарцы направили послов к Карлу Бургундскому, но, в отличие от короля, герцог принял посланцев крайне дурно и заявил швейцарцам, что они должны быть готовы встретить его, ибо он собирается пойти на них войной, используя всю свою мощь. Выслушав эту угрозу, старейший из послов спокойно поклонился и сказал герцогу: — Вы ничего не выиграете, выступив против нас, ваша светлость: наша страна сурова, бедна и земля ее неплодородна; те из нас, кто попадет к вам в плен, не смогут заплатить богатый выкуп, ведь на ваших шпорах и сбруе ваших лошадей золота и серебра больше, чем вы соберете по всей Швейцарии.
Но герцог уже принял решение, и 11 января он покинул Нанси, чтобы встать во главе своей армии; это было войско, достойное короля, и мощь его заставила бы затрепетать любого европейского монарха, которому вздумалось бы объявить войну Карлу Бургундскому: герцог привел с собой тридцать тысяч человек из Лотарингии, граф де Ромон присоединился к нему с четырьмя тысячами савояров, а шесть тысяч солдат, прибывших из Пьемонта и Миланского герцогства, дожидались его у границ Швейцарии; вместе с теми, кто пришел из других краев и говорил на других языках, войско герцога насчитывало, по словам Коммина, пятьдесят тысяч человек, и даже больше. Под командованием Карла Бургундского находились сын короля Неаполя, Филипп Баденский, граф де Ромон, герцог Клевский, граф де Марль и сир де Шатель-Гийон; за ним следовали обозы, которые своим великолепием напоминали те, какие были у древних азиатских царей, шедших уничтожать спартанцев, этих швейцарцев древнего мира. В обозах герцога везли его походную часовню и его шатер; все священные сосуды этой часовни были из золота, в ней находились двенадцать серебряных скульптур, изображающих апостолов, хрустальная рака святого Андрея, великолепные четки герцога Филиппа Доброго, часослов, украшенный драгоценными камнями, а также остенсорий изумительной работы и неисчислимой стоимости; что же касается шатра, то он был украшен гербом герцога, выложен мозаикой из жемчуга, сапфиров и рубинов, обтянут красным бархатом, расшитым узорами в виде вьющегося плюща с золотыми листьями и жемчужными ветвями, а свет попадал туда сквозь расписные витражи в обрамлении из золота. Именно в этом шатре хранились доспехи герцога, его мечи и кинжалы, эфесы которых сверкали сапфирами, рубинами и изумрудами, его копья, наконечник которых был из золота, а рукоять — из слоновой кости и черного дерева, вся его столовая посуда и его драгоценности, его печать, весившая две марки, его цепь ордена Золотого Руна, его собственный портрет и портрет его отца; именно в этом шатре, где днем герцог принимал королевских послов, восседая на троне из чистого золота, по вечерам, возлежа на львиной шкуре, он слушал, как ему читают по великолепной рукописи историю Александра Македонского, и при этом он сам и вельможи его двора словно становились на место победителя Пора и полководцев, которым предстояло после смерти македонского царя разделить между собой созданную им державу. Однако любимым героем герцога был Ганнибал, и если, по его словам, он не положил сочинение Тита Ливия в золотую шкатулку, как это сделал Александр Македонский с поэмой Гомера, то лишь потому, что все рассказанное Титом Ливием он хранил в своем сердце, а оно было самым достойным дарохранилищем из всех существующих в христианском мире.
Вокруг часовни и королевского шатра, в котором службу несли оруженосцы, пажи и лучники в блистающих позолотой одеждах, выстроились четыреста палаток, где жили все его придворные и все его слуги; далее расположились солдаты, которым пришлось встать лагерем, а так как их было очень много и погода еще стояла суровая, они, чтобы согреться, предавали огню соседние деревни; наконец, чтобы удовлетворять нужды и похоть этого множества людей, за ними следовали в количестве шести тысяч торговцы провизией, вином и гипокрасом, а также продажные девки. Слух об этом несметном войске, распространившийся по долинам Юры, очень скоро достиг и Альпийских гор. Старый граф Нёвшательский, маркграф Рудольф, сын которого, Филипп Баденский, находился в армии герцога и который был союзником швейцарцев, с высоты Хазенматта и Рётифлуэ увидел, как продвигается вперед вся эта мощь; он немедленно собрал пятьсот своих подданных, разместил гарнизоны в замках, господствующих над горными проходами, передал свой город Нёвшатель в руки участников Лиги и отправился в Берн, где конфедераты создали штаб совместных действий. Жители Берна, услышав новости, которые доставил им граф Нёвшательский, поняли, что нельзя терять время: они тут же отправили послания своим союзникам по Швейцарской лиге и своим новым сторонникам в Германии, обращаясь к ним с просьбой о помощи и подкреплении.
"Подумайте, — взывали они к немцам, — мы говорим на одном языке и являемся частью одной империи, ибо, хотя и сражаясь за нашу независимость, мы не считаем себя отделенными от императора; к тому же, в настоящую минуту у нас общая цель: речь идет о том, чтобы оградить Германию и империю от человека, у которого ум не знает никакого покоя, а желания не имеют никакого предела. Если мы окажемся побежденными, он захочет подчинить себе и вас. Так пришлите нам конников, аркебузиров, лучникову пороху пушки и кулевринЫу чтобы мы могли избавиться от него. Впрочем, у нас есть сильная надежда, что дело не затянется и все закончится благополучно".
Когда письма были отправлены, Никлаус фон Шарнах-таль, бургомистр Берна, направился в Муртен с десятью тысячами человек: это были все силы, какие к тому времени сумели собрать швейцарцы.
Тем временем граф де Ромон вступил на земли Конфедерации, следуя через Жунь, который швейцарцы оставили без обороны; затем он тотчас двинулся на Орб, откуда швейцарцы тоже добровольно отступили еще до его появления; наконец, дойдя до Ивердона, он осадил этот город, расположенный на юго-западной оконечности Нёвшательского озера, и готовился взять его на следующий день штурмом, как вдруг ночью к нему в палатку привели мо-наха-францисканца: явившись от имени сторонников герцога Бургундского и тех горожан Ивердона, которые сожалели о том, что им пришлось оказаться под швейцарским владычеством, он предложил графу способ проникнуть в город. Этот способ легко было объяснить, а еще проще осуществить: два дома сторонников бургундцев прилегали к крепостному валу, а их подвалы примыкали к городской стене, так что достаточно было пробить в ней дыру и через эту дыру провести людей графа де Ромона.
Предложение было принято, и в ночь с 12 на 13 января, в то время, когда весь гарнизон, за исключением часовых и стражников, спал крепким сном, солдат графа де Ромона провели в город, и они тут же разбежались по улицам, крича:
— Бургундия! Бургундия! Город взят!
Под эти крики и сопровождавшие их звуки труб город наполнился смятением: швейцарцы полуголыми выбегали из домов, а бургундцы стремились ворваться туда; на улицах, на порогах домов и внутри жилищ происходили стычки. Наконец, благодаря ночному паролю, громко повторенному на языке, который враги не понимали, швейцарцам удалось собраться на площади, и оттуда, под предводительством Ганса Шюрпфа из Люцерна, длинными копьями прокладывая себе путь сквозь ряды бургундцев, они отступили к замку, куда их впустил командовавший там Ганс Мюллер из Берна.
Граф де Ромон преследовал их по пятам; он приступил к осаде замка, в котором вскоре должен был начаться голод, ибо, помимо того, что там и так было довольно плохо с провизией, а пополнить ее запасы солеными продуктами не хватило времени, новое подкрепление гарнизона, только что вошедшее в крепость, должно было быстро израсходовать то немногое, что там оставалось. Однако швейцарцы не утратили мужества: они сломали те здания, без которых в крепости вполне можно было обойтись, перетащили их обломки на крепостные стены и, когда граф де Ромон решил предпринять штурм, обрушили на солдат этот смертоносный град, подобный тому, какой Господь наслал на аморреев. Тогда граф де Ромон, увидев, что взобраться на стены невозможно, дал приказ до краев наполнить рвы соломой, фашинами и целыми соснами, а затем, когда крепость оказалась окружена этими горючими материалами, велел поджечь их, и менее чем через полчаса крепость была опоясана пламенем, над которым едва возвышались верхушки самых высоких башен.