Трехсот, даже двухсот свободных метров набережной нам как раз не хватило. В конце пробега правая стойка шасси вдруг провалилась в дыру. Потом я не поленился посмотреть: большой провал в асфальте был заполнен серой пылью, и увидеть его даже вблизи было совершенно невозможно. Но так или иначе, мы подломили стойку и, скрежеща плоскостью по улице, описали почти полный круг.
Странно, но у меня даже не было радости от того, что мы сели. Я первые минуты думал о том, что мы остались заложниками этого города. И кажется, не я один был такой. Математик с раздражением произнес:
- Зато все живы.
Было видно, что ему больше бы понравилось, если бы самолет был цел, а он один остался жив. Нет, пожалуй, он и я, чтобы довезти его обратно.
А я думал, что совершил, наконец, то, что мне всегда снилось, я полетел сам и полетел за отцом. Но была еще одна деталь, что нас сближала. Среди прочих книг отца я прилежно читал чудесную книгу "Памятка летному экипажу по действиям после вынужденного приземления в безлюдной местности или приводнения". Ее чеканные формулировки и советы были в моей душе укоренены навечно. Итак: "Оказавшись в безлюдной местности, прежде чем принять какое-либо решение, сначала успокойтесь, соберитесь с мыслями и оцените создавшееся положение. Вспомните все, что вы знаете о выживании в подобных условиях. Действуйте в соответствии с конкретной обстановкой, временем года, характером местности, удалением от населенных пунктов, состоянием здоровья членов экипажа. Ваша воля, мужество, активность и находчивость обеспечат успех в самой сложной обстановке автономного существования". И с тех пор я знал, что буду после приземления на парашюте всегда следовать по курсу самолета, так как командир покидает борт последним. Я клялся себе, что буду высматривать в воде ушастую медузу, как признак близкого берега, на который постараюсь выйти вместе с волной. Я клялся себе, что искусственное дыхание я буду производить до появления самостоятельного дыхания у моего товарища или явных признаков его смерти, коими считаются окоченение и трупные пятна. И поразят меня презрение и гнев членов моего экипажа, если в районе радиоактивного заражения я не стану как следует тщательно освежевывать пойманных животных и удалять их внутренности. Если я не буду варить и жарить мясо этого зверья, избегая при этом использовать в пищу сердце, печень, селезенку и мясо, прилежащее к костям.
Я был верен этой книге, как присяге несуществующему государству, которой никогда не нарушал.
Это была голубенькая книжица с черным контуром звезды посередине.
И вот сейчас у меня перед глазами стояла шестьдесят третья страница Памятки: "Решение остаться на месте приземления или покинуть его - один из самых ответственных элементов вашего выживания".
Надо было вылезать. Я в последний момент решил все же пойти первым. Уже прыгая, я уцепился за дверцу и приземлился на нее, еще раньше рухнувшую на ноздреватую набережную. Таджик прыгнул за мной, но вышло так, что он первым коснулся питерского асфальта.
Мы вытащили ящики из самолета, и только тут я понял, что все это время за нами наблюдали. Стая собак стояла неподалеку и в полной тишине смотрела, как мы спасаем наш груз. Только время от времени какая-нибудь собака наклоняла голову вбок и продолжала так же молча глядеть своими черными немигающими глазками.
Сами по себе эти собаки вовсе не были страшными, выглядели они как обыкновенные дворняги. Я видел таких на картинках, на открытках и в детских журналах. И те и эти собаки были даже симпатичными, взятые по отдельности. Но вот все вместе, собравшись в стаю, вызывали очень странное чувство, будто ты имел дело с одним зверем, сотню раз отразившимся в зеркалах.
Математик велел оттащить ящики в один из угловых домов на площади. Когда мы тащили груз через трамвайные пути, я обернулся на огромную статую, стоявшую перед облупленным вокзалом.
Огромный Ленин махал рукой, стоя на какой-то странной конструкции. Самое удивительное было то, что место пониже спины у него топорщилось рваными краями. Было такое впечатление, что несколько раз ему взламывали зад, потом чинили, потом снова взламывали будто искали что-то важное.
Но скульптурные диковины северной столицы явно не тронули сердце моих спутников.
Математик остановился и стал рассматривать вокзал, все более и более хмурясь.
- И что? - нарушая субординацию, спросил я.
Однако наш наниматель, вместо того чтобы пропустить мой вопрос мимо ушей, вдруг ответил, что вон там, слева от часов, должна быть вентиляционная шахта, предмет наших желаний и знак спасения в чужом городе. Он говорил эту долгую фразу, и только к ее концу я понял, что он надо мной смеется.
Вентшахта должна была быть на крыше, но часть крыши оказалась снесена, а часть висела на битой арматуре. Все наполнено бетонными обломками, через которые, может, и проходит воздух к фильтрам и вентиляторам, да вот мы не пройдем. Как искать вход под землю, было непонятно. Я перевел взгляд на сохранившийся циферблат вокзальных часов. Где-то я читал, что остановившиеся часы всегда указывают время катастрофы. Может, так и здесь? Часы Финляндского вокзала, конечно, стояли, но дело в том, что на них вовсе не было стрелок. Поэтического символа не вышло. Математик посмотрел в свой гроссбух.
- Так. Двести шестая шахта, - сказал он, игнорируя нас и изъясняя ситуацию своему таджикскому адъютанту: - Двести шестая недоступна. Вот смотри, есть другой вход, вот тут, на Лесном проспекте. Ориентировочное расстояние - полтора километра плюс-минус метров двести. Нет, скорее минус. Там есть характерная примета вытяжная труба дизельного отсека. Есть соображения?
У Мирзо соображений не было, и мы пошли по солнечному и прекрасному городу, таща ящики нашего господина. Надо сказать, что тащил я груз вполне прилежно, благословляя своего корейского учителя. Дело не в крепких мышцах, а именно в выносливости, которая меня спасала. Только пот застилал глаза, и трудно было дышать через респиратор.
Однако солнце уже закатывалось слева, световое время заканчивалось. И хотя мы почти достигли искомой точки, пришлось искать место для ночлега наверху. Математик опасался (и правильно делал) идти через двор дальше. Там разрослись очень странные кусты, и вообще местность выглядела не очень располагающе.
В угловом доме находился банк, и мы вошли через незапертую дверь в операционный зал. Тут-то мы и встретили первого петербуржца.
Житель северной столицы был, правда, не жителем. Остался от него обтянутый пергаментом скелет в истлевшей форме охранника. Кобура на его поясе была пуста уже лет двадцать видно было, что пластиковый материал кобуры совершенно не пострадал, а вот пистолет кто-то давно вытащил.
Владимир Павлович присел рядом и поглядел охраннику в то, что было лицом.
- Молодой-то парень, - отметил он, - зубы чистые, ровные, ни одной пломбы. Мне, значит, ровесник будет.
Я задумался над парадоксальностью этой фразы, а Математик с Мирзо, не склонные к поэтике, пошли далеко по коридорам искать наиболее безопасную для ночлега комнату.
Кого- то этот мертвый охранник мне напоминал. И точно, он мне напоминал такого же, как он, только москвича. Того водителя автопогрузчика, который уже двадцать лет сидел в своем механизме на московском авиазаводе.
В этом угловом доме мы и заночевали, не зажигая огня, благо ночи были теплые. Поутру Математик взял меня и Мирзо и пошел на разведку, оставив Владимира Павловича караулить ящики. Все оказалось так, как и предсказывал Математик. Первым делом мы нашли длинную трубу вытяжки, правда, она была давно повалена и проржавела. Однако именно по ней мы обнаружили серый куб вентиляционный шахты. Сразу же наш начальник сделал довольно странную пещь: он набрал код на двери, но не стал спускаться по лестнице, а нашел металлический шкафчик, прикрученный к стене. Внутри ящика обнаружился оборванный шнур и две копки. Математик вздохнул, выдрал обрывок шнура из гнезда и достал из сумки телефонную трубку с точно таким же проводом на конце. Он вставил штекер в гнездо и несколько раз нажал на красную кнопку.