Примерно в то же время, когда я предавался экспериментам с психоделиками, моя мать должна была умереть. Состав её крови привёл к увеличению селезенки, и, когда врачам в конце концов пришлось её удалить, мать умерла. Я прошёл через всё вместе с нею, и это стало ещё одним опытом переживания смерти. Когда мать умирала, я понял, как именно мы пытаемся скрыть от себя самих постепенный распад своего тела. Нам вообще свойственно прятаться от того, что с нами происходит. Помнится, я пришёл к матери незадолго до того, как она умерла; у неё была какая-то инфекция в полости рта, поэтому она не могла пользоваться своим мостом и медсестра унесла его. Мне никогда не доводилось видеть мать без зубов. Теперь она была на пороге смерти, и, собрав немногие оставшиеся у неё силы, она держала небольшой веер, закрывая им рот, чтобы сын не видел её в таком состоянии. Такие маленькие детали живо свидетельствуют о том, как сильно мы стараемся не сознавать, что наше тело разрушается.
Я вижу ауру отрицания, которая сопутствует смерти в нашей культуре. Чем ближе мать была к смерти, тем больше времени я старался проводить с ней в госпитале. Мы тихо сидели вместе, почти в медитации, и молчали, держась за руки. В комнату входили какие-то люди — медсестры, доктора, отец, мои дядья и тетки. Все они яростно отрицали то, что должно было вскоре случиться, они говорили: «Герт (так звали мою мать), ты выглядишь гораздо лучше», а потом выходили в холл и качали головой: «Она не протянет и недели». Это было ужасно — никто не хотел быть с ней честным, потому что все отчаянно боялись признать реальность смерти.
Отрицание пронизывает всю систему и все взаимоотношения, существующие в её рамках. Молодая сестричка как-то рассказала мне о пациенте, который умирал от ревматического заболевания сердца.
Всякий раз, входя к нему в комнату, она чувствовала себя страшно виноватой, потому что она собиралась жить дальше, а он, молодой человек почти её возраста, должен был умереть. Она сказала мне: «Я знала, что он хочет поговорить со мной, но всегда старалась превратить это во что-нибудь лёгкое — в шутку или в уклончивое обещание, что у него всё будет хорошо, которому всё равно не суждено было сбыться. Пациент знал, что его ждёт, знала это и я, но, видя мои отчаянные попытки избежать разговора и чувствуя мою тревогу, он жалел меня и оставлял при себе то, чем так хотел поделиться с другим человеком. Он умер, так и не побеспокоив меня».
Другая медсестра написала в своём дневнике список стандартных ответов на прямой вопрос пациента: «Доктор, я умру?» Вот этот список:
Морализаторский ответ: «Не стоит так говорить, мистер Джонс. Никто не знает своего часа».
Констатация факта: «У вас сильный и постоянный пульс, кожа нормального цвета. Не думаю, что вы умрёте сегодня, мистер Джонс».
Прямое отрицание: «Думаю, вы не умрёте ни сегодня, ни завтра, мистер Джонс».
Переадресация вопроса другому человеку: «Я не могу сказать вам этого. Лучше спросите у доктора, он уполномочен отвечать на такие вопросы».
Философский: «Никто не знает, что несёт нам будущее».
Перемена темы: «Лучше скажите мне, кто это на фотографии у вас на тумбочке?»
Шутливый: «Ой, да ну вас, мистер Джонс, вы ещё меня переживёте!»
А кроме того, можно ведь ещё проигнорировать вопрос и повернуться к пациенту спиной.
В какой-то момент, когда мы с мамой были одни в комнате, она сказала мне:
— Рич, я знаю, что умираю. Почему же мне никто об этом не скажет?
— Да, думаю, ты права. Ты скоро оставишь это тело, — ответил я.
— Как ты думаешь, что со мной будет потом? — спросила она.
— Ну, я не знаю наверняка. Но я вижу, что, хотя твоё тело постепенно увядало от болезни, это ничего по большому счёту не изменило. Ты всё та же, кого я знаю, и я всё тот же, кого знаешь ты, так что вот они мы. Хотя увядание и продолжается.
Потом я добавил:
— А если судить по тому, что я прочитал в книгах, у меня есть такое подозрение, что, когда ты оставишь своё тело, ничего, опять-таки, не изменится. Поначалу, возможно, тебе будет немного не по себе, но когда это пройдёт… останемся мы.
У нас было много таких моментов, когда мы с мамой пребывали в некоем пространстве, где нам было очень хорошо и спокойно вместе. Но когда заканчивалось действие морфина, или что они там ей давали, она тут же снова становилась пожилой еврейкой из среднего класса. Вместо того чтобы осознать близость смерти, она говорила, что ей «уже гораздо лучше». Она старалась контролировать всё, что происходило вокруг: «Передвинь вот это, сделай вон то». На самом деле, в последний раз, когда я видел её живой, я был у неё в комнате, и мы тихо сидели вместе, но тут пришёл водопроводчик, чтобы наладить туалет, она совершенно забыла о моём присутствии и с головой ушла в препирательства с мастером об установке унитаза. Именно такой она и была во время нашей последней встречи.