Вначале исследователь контролировал свое изобретение биноклем, проверял каждую запись, затем учет целиком возложил на механизм.
Первые звуки аппарата начинались ранним утром, когда за пробуждением и первой песней самца следовал вылет самки из гнезда. Телеграфная лента сообщала натуралисту, что белолобая горихвостка и мухоловка успевают слетать и вернуться с добычей по два раза в минуту. Скворец «записал», что в течение дня он кормит птенцов до ста пятидесяти раз. Другие птицы количество трапез доводят до пятисот. Лишь большая гроза и сильный, порывистый ветер способны эту деятельность ослабить. Дольше всех держится в воздухе стриж, налетывая до тысячи километров за день… Неудивительно, что птицы, покрывающие такие расстояния изо дня в день, достигают при перелетах южной оконечности Африки.
И фото— и киноаппарат служили исследователю в его исканиях. С их помощью он подсмотрел трагическую схватку между новорожденным кукушонком и птенцами зарянки.
Началось с того, что кукушка отложила яйцо в гнездо ржавогрудой зарянки. Вылупившийся чужак нашел вокруг себя птенцов и приемных родителей, но, верный собственной природе, приложил все усилия, чтобы остаться единственным в новой семье.
Вот как выглядело на кинопленке то, что Промптов заснял в гнезде.
Крошечный птенчик зарянки невольно коснулся своей трясущейся головкой спины кукушонка. Тот встрепенулся, пригнул шею и, упершись толовой в гнездо, стал пятиться и подлезать под птенца. Закинув назад свои голые крылышки, как бы с тем, чтобы поддержать ими жертву, когда она угодит ему на спину, кукушонок продолжал двигаться к краю гнезда. Еще одно движение — и беспомощный птенчик зарянки оказывается в ямочке на широком крестце врага. Закинутые назад крылья охватывают пленника, как клещами. Прижимаясь к краю гнезда, кукушонок начинает приподыматься на расставленных ногах. Низко опущенная голова продолжает служить его опорой. Тело крайне напряжено; с трудом сохраняя равновесие, кукушонок все сильнее жмется к краю гнезда. Внезапное движение, короткий рывок назад — и жертва кувырком летит на землю. Вздрагивающее от напряжения тело кукушонка валится на дно гнезда. Через несколько минут чужак уже способен расправиться со вторым или покончить с первым, если попытка была неудачной.
Удивительный инстинкт поразил воображение молодого ученого. Откуда такая сила и слаженность движений у слепого кукушонка весом в шесть граммов? Что именно приводит этот механизм в действие?
На глазах у исследователя и его помощницы развернулось удивительное по своей сложности событие. Не все в этой картине до конца ясно, многое ускользнуло от наблюдателей, и Промптов снова и снова наблюдает расправу, расчленяет целое на части, чтобы найти этому рефлексу объяснение. Теперь, когда картина ясна, он попытается искусственно ее воспроизвести. Рука его кончиком карандаша или кисточки касается кожи кукушонка вокруг крестцовой ямки. Раздражение вызывает немедленный ответ организма: тело вздрагивает, голова низко пригибается, голые крылышки запрокидываются на спину, и дальнейшее стереотипно повторяется.
Не способствуют ли при этом успеху кукушонка какие-нибудь другие неизвестные причины? Откуда, например, у насильника столько сил и напора и почему так ничтожно сопротивление жертвы?
У кукушонка оказывается серьезный союзник — низкая температура гнезда. Пока мать зарянки на месте, тепло ее тела бодрит птенцов и расслабляет приемыша. Положение изменяется с вылетом самки из гнезда. Птенчики зарянки, лишившись тепла, как бы цепенеют от холода, а кукушонок, которого холод взбадривает, не встречая сопротивления, расправляется с ними. Таков механизм самосохранения, заложенный природой в организм кукушонка, вынужденного развиваться в чуждой для него среде.
Промптов не первый увидел это в природе. И до него натуралисты описывали, как голый и слепой кукушонок расправляется с птенчиками в чужом гнезде, однако никто не исследовал физиологические причины, усиливающие в этой схватке нервно-мышечные реакции одной стороны и ослабляющие — другой, Промптов рано проникся интересом к тому, что принято называть инстинктом. Где границы этого голоса исчезнувших поколений, который «эхом» отзывается в нашей нервной системе? — спрашивал он себя. Когда и как эти врожденные и безотчетные свойства сменяются и дополняются приобретенными навыками? Какова зависимость инстинкта от жизненного опыта птиц?
Натуралист искал ответа на вопрос, в такой же мере важный для науки о человеке, как и для науки о животном и насекомом. Где те инстинкты, которые служили нашему предку докаменной эры в борьбе за его существование? Так ли беспомощно было потомство, рожденное им, как дети современного человека? Сколько врожденных способностей, некогда усвоенных в жестокой борьбе, ныне безвозвратно исчезло! Ужели невозможно их воскресить? Юкковая моль, никогда не видавшая своих родителей, откладывая яички в завязь цветка, обязательно опыляет его, чтобы обеспечить личинки кормом… Может ли быть, чтобы природа, столь щедрая к насекомому, была так скупа к человеку? И еще занимал Промптова вопрос: все ли то, что мы считаем отголоском далекого прошлого, на самом деле наследственно? Не допускаем ли мы ошибку, считая врожденным многое из того, что в действительности усвоено в жизни?
Вот какие мысли занимали Промптова, крайне увлеченного классом пернатых в природе.
Все говорило за то, что птицы одного вида в естественной обстановке почти ничем друг от друга не отличаются. На сходные раздражения у них словно готов автоматический ответ. Отклики эти относительно целесообразны, но вся деятельность пернатых как бы зависит от внутренних толчков, размеренно сменяющих друг друга.
Так, например, весной возникают побуждения весеннего времени. Деревья и кустарники покрываются гнездами. Синица и скворец устраиваются в дупле или скворечнике, пеночка — в ямке под кочкой или кустом, зяблик — на дереве, конек и чибис — под кочкой, а славка — в развилке куста. Щегол строит свой дом из корешков и волокон, чиж — из прутиков и мха, мухоловка — из сухой травы. И материал и архитектура гнезда у каждого вида различны, установлены как бы раз навсегда. За периодом размножения следует новый толчок из щитовидной железы, и наступает линька. Новое воздействие других желез внутренней секреции создает готовность к перелету.
Все в поведении пернатых кажется непроизвольным: достаточно передвинуть гнездо на метр, и птица его не узнает. И в клетке она не признает его, если в результате перестановки изменился характер освещения. От света и тени, прямых или косых лучей зависит иной раз судьба птичьего семейства!.. Известно, например, что самец так называемой куриной птицы в заботе о будущих птенцах укрывает яйцо самки гниющими листьями и, разгребая и пригребая их, регулирует температуру этого естественного инкубатора. Этим исчерпываются его отцовские заботы о потомстве. К выведенным птенцам он безразличен, да и питомцы не нуждаются в нем: с появлением на свет они умеют уже летать и добывать себе пищу… Еще один подобный пример. Белые трясогузки, столь искусно охотящиеся за насекомыми, мирятся с тем, что в гнезде у них множество кровососов. Натуралисты наблюдали, как блохи, клопы и бескрылые мухи доводили птенцов до гибели, а мать оставалась при этом безучастной.
Когда пеночка-пересмешка вьет на березке гнездо, она вплетает в него полоску бересты и таким образом маскирует его. Инстинкту, увы, неведома мудрость — пеночка вплетает эту светлую полоску и тогда, когда строит свой домик на елке… Средство защиты невольно становится приманкой для врага. Примерно так же поступает североамериканская птичка, вплетающая в скромный фасад своего брачного жилища газетную бумагу. И еще один пример, известный каждому из собственных наблюдений. Птицы обычно ведут себя тихо, стараясь оставаться незаметными возле гнезда. Никто не должен знать места их обитания. Тем более непонятно поведение курицы, оглашающей кудахтаньем курятник до и после откладывания яиц…
Какое многообразие, какой неподвижный стереотип!
Каждая стадия в состоянии пернатых строго ограничена и необратима. Пока птица находится во власти инстинкта, диктующего ей вить гнездо, она высиживает и вьет, сколько бы раз ни разоряли его. Зато в пору высиживания или кормления птенцов ей нет дела до состояния гнезда. Певчий дрозд, например, отделав свой дом земляной обмазкой, не восстанавливает его больше, хотя бы яйцам и птенцам грозило выпасть и разбиться. Починка невозможна, время для этого прошло. Птицы бросают разрушенные гнезда, вьют заново, но не исправляют. Нечто подобное наблюдается у насекомых. Оса, таскающая пищу для личинок, не починит своего обиталища, хотя бы сок вытекал из отверстия и голодная смерть грозила потомству. Ласточка, лишившись птенцов, продолжает добывать для них пищу. Она несет свою добычу в любое гнездо, выдерживает бой с матерью-ласточкой за удовольствие сунуть муху в клюв чужому птенцу. Крошечная самка-чиж сидит в лаборатории на яйце кукушки. Едва приемыш родится, он вышвырнет ее чижат из гнезда. Ничто от этого не изменится: она по-прежнему будет прикрывать своим телом убийцу родных птенцов. Через неделю-другую он станет вдвое больше ее, но она все же будет продолжать согревать его своим тельцем.