Прот. Георгий Флоровский
Пути русского богословия
Часть II
На пути к катастрофе
(Кризис церковной культуры)
Оглавление.
VI. Философское пробуждение.
1. Начало «великого ледохода» русской мысли.
2. Рождение «русского любомудрия».
3. Философский подъем тридцатых и сороковых годов.
4. Историософия русской судьбы.
5. Западничество в среде славянофилов.
6. Религиозные воззрения Гоголя.
7. А. С. Хомяков — идеолог славянофильства.
8. О месте и роли Церкви.
9. Три периода русской философии.
10. Религиозный кризис «возбужденных семидесятых».
11. Владимир Сергеевич Соловьев — трехчленная схема «вселенской теократии».
12. Николай Федорович Федоров — «блеск мечты не есть пламень благодати…»
13. Заключение.
VII. Историческая школа.
1. Общие предпосылки церковных преобразований.
2. Русская духовная журналистика и подготовка общественного мнения к восприятию церковной реформы.
3. Столкновение косности и мечтательности.
4. Новые попытки перевода Библии на русский язык.
5. Реформа духовной школы.
6. Начало научного осмысления Истории Церкви.
7. Исторический метод систематического богословия.
8. Влияние философского кризиса 60-х годов на богословие. Феофан Затворник и Иоанн Кронштадтский.
9. Религиозный кризис 60–70 годов. Лев Толстой, как зеркало русской интеллигенции.
10. Эпоха Победоносцева.
11. Проблематика христианской совести. Антоний Храповицкий.
12. Морализм в русском богословии. Михаил Михайлович Тареев.
13. Опыт антропологического построения богословской системы. Виктор Иванович Несмелов.
14. Заключение.
VIII. Накануне.
1. Время искания и соблазнов.
2. 90-е годы Соловьева. (От религиозной мысли к религиозной жизни).
3. Петербургские «Религиозно-философские Собрания» 1901–1903 годов.
4. Планы церковной реформы.
5. Религиозная философия начала века.
6. Заключение.
IX. Разрывы и связи.
1. Русская душа на роковом перекрестке. Завязка русской трагедии культуры.
2. Ересь новых гносимахов. Ненужное богословие.
3. Выпадение из богословского преемства — трагедия Русского Православия.
4. Кризис обличительного богословия. «Православие призывается во свидетельство».
5. Новое богословское исповедание.
6. Подвиг свидетельствовать, творить и созидать.
VI. Философское пробуждение.
1. Начало «великого ледохода» русской мысли.
Гегель очень выразительно описывал процесс философского пробуждения. В сомнении и муках выходит сознание из безразличного покоя непосредственной жизни, из «субстанциального образа существования», подымается над житейской суетой, — и мир оказывается для него мыслительной загадкой или вопросом. Есть свои времена и сроки для философских рождений. И не вообще наступает время философствовать, но у определенного народа возникает определенная философия. Такому пробуждению всегда предшествует более или менее сложная историческая судьба, полный и долгий исторический опыт и искус, — теперь становится он предметом обдумывания и обсуждения. Начинается философская жизнь, как новый модус или новая ступень народного существования…
Такое философское рождение или пробуждение, это распадение «внутреннего стремления» со «внешней действительностью», переживало русское сознание на рубеже двадцатых и тридцатых годов прошлого века…
Это был душевный сдвиг, прежде всего…
Приходит новое поколение, «люди тридцатых годов», — и все оно стоит под знаком какого-то беспокойства, какого-то крайнего возбуждения. «Паника усиливается в мысли», говорит Ап. Григорьев, [1] «и болезнь напряженности нравственной распространяется, как зараза». Это новое поколение чувствует себя в жизни как-то неуютно, точно не на месте. Лермонтов дал незабываемое изображение тогдашних душевных состояний, этой отравительной «рефлексии», какого-то нравственно-волевого раздвоения личности, не то тоски, не то грусти. Это был ядовитый сплав дерзости и отчаяния, безочарования и большой пытливости. И отсюда жадное стремление выйти из настоящего. Так от начала «критический» мотив приходит в философское самоопределение. И в разное люди того беспокойного поколения находили выход из этого неприютного настоящего, — кто в прошлое, кто в будущее. Кто готов был отступать назад, из «культуры» к «природе», в первобытную цельность, в патриархальное и непосредственное прошлое, когда, казалось, жизнь была героичнее и искреннее, («святое прежде» у Жуковского) — пастораль и «экзотическая мечта» характерны для той эпохи и на Западе. Другие уносились в предчувствиях небывалого будущего, вдохновенного и радостного…
Утопизм есть верная сигнатура [2] эпохи…
Важно, однако, что именно философский пафос становится преобладающим в утопических грезах этих «замечательных десятилетий…»
Психологический анализ не исчерпывает вполне опыт тех лет. И недостаточно объяснять это беспокойство из трудных и тягостных социально-политических обстоятельств эпохи. Сдвиг проходил глубже. Еще менее удовлетворяет ссылка на подражание западной «романтической» моде. В русских исканиях и борениях слишком много чувствуется искренней, подлинной боли и страсти, чтобы можно было видеть здесь подражание или позировку. Верно, что то была очень впечатлительная эпоха, и западные впечатления были у нас тогда очень действенными. Но они вызывали и творческий отклик. «Книги переходили и переходят у нас непосредственно в жизнь, в плоть и кровь…»
Мысль пробуждается. «Возникает некоторая необходимая для духа анархия», остроумно замечает Шпет [3]…
Как верно заметил Достоевский, то была эпоха, «впервые сознательно на себя взглянувшая…»
Повседневные загадки и вопросы текущей жизни стремительно сгущаются в философские вопросы…
Философская рефлексия становится неодолимой страстью. «О эти муки и боли души, — как они были отравительно сладки! О, эти бессонные ночи, — ночи умственных беснований вплоть до рассвета и звона заутрени!» (Ап. Григорьев) Экзальтация и сомнение странно сплавляются в единый отравительный состав…
В эти годы начинается «великий ледоход» русской мысли, как удачно его назвал Гершензон [4]…
«Было время, когда слово «философия» имело в себе что-то магическое», именно об этом времени вспоминал впоследствии Ив. Киреевский. Уже в 1830-м году он открыто заявлял: «нам необходима философия, все развитие нашего ума требует ее». И предсказывал. «Наша философия должна развиваться из нашей жизни, создаться из текущих вопросов, из господствующих настроений нашего народного и частного бытия…»
Киреевский был вдвойне прав, — в характеристике, и в прогнозе…
В тогдашнем поколении чувствуется именно некое неодолимое влечение к философии, какая-то философская страсть и тяга, точно магическое притяжение к философским темам и вопросам. В предыдущем поколении таким культурно-психологическим магнитом была поэзия, — теперь она уже перестает им быть. Начинается «прозаический» период и в литерауре. Из поэтического фазиса русское культурно-творческое сознание переходит в фазис философский. Впрочем, Киреевский говорил даже и так: «уже при первом рождении нашей литературы мы в самой поэзии искали преимущественно философии…»
И именно «из нашей жизни», из господствующих вопросов и интересов родной жизни, рождается в те годы русская философия. Рождается из историософического изумления, почти испуга, в болезненном процессе национально-исторического самонахождения и раздумья. И рождается именно русская философия, не только — философия в России. Ибо рождается или пробуждается русское философское сознание, — некто новый начинает философствовать. Рождается или становится некий новый «субъект философии…»