Правда…
Почти за полвека до появления «Зарождения» Окена, в ноябре 1759 года, 26-летний сын берлинского портного Карл Каспар Вольф (впоследствии достославный академик Санкт-Петербургской академии наук) защитил докторскую диссертацию, позднее дополнив ее блестящими работами, где теория зарождения как новообразования была голым экспериментальным фактом, вытекающим из первоклассных микроскопических наблюдений, — например, за развитием пищеварительного тракта в курином яйце.
И хотя новая, громкая слава не сразу и не всеми понятого Вольфа началась лишь с 1812 года, когда вышла петербургская работа Вольфа в переводе с латыни на немецкий, Окен вряд ли не знал этой предыстории идеи истинного самозарождения. Он не скрывал своей уникальной начитанности литературой старой и малоизвестной:
— Очень скудно и жалко выглядит наша новая литература по сравнению с колоссальным богатством старинной учености, из которой мы знаем только некоторые главные труды.
Все это так, и подобные факты служили и служат недоброжелателям Окена (а они есть и сейчас) основанием для сомнений в истинном характере океновских озарений. Мол, он только «развертывал и разъяснял» уже родившиеся идеи, разбросанные в малоизвестных сочинениях, а не рождал новое. Есть основания думать, что и работы Вольфа он читал, но только, как он признал позже, в 1817 году, не все в них понял.
Впрочем, если начать говорить о развертывании старого и рождении нового в мире идей, о своего рода «зарождении» субстанции, именуемой научным творчеством, то здесь есть свои проблемы, явственно отличимые от проблем биологического творчества природы. Все новое — это хорошо забытое старое; на всех языках в той или иной форме существует и действует эта истина, хотя мы как будто знаем: все новое — это то, что по-настоящему ново.
Пример как будто из совсем другой области… Один из самых смелых космологов современности, академик АН Эстонской ССР Густав Наан, выдвинул захватывающую идею о возможности рождения материи из… вакуума. Из нуля математик строго научно сотворил миллион и минус миллион, не нарушая законов сохранения. Так же из вакуума Наан берется «создать» материю и антиматерию, вселенную и антивселенную.
«Ничто не может породить ничто, но оно может породить нечто и антинечто».
Взгляды Наана воспринимаются как нечто архисовременное и ультрановое — «на гребешке». Но это на первый взгляд. В точности ту же мысль можно обнаружить в одной из забытых теперь, но когда-то знаменитых работ… Окена.
Две формы существования мира, положительная и отрицательная, рождаются из нуля с соблюдением законов сохранения. И разве не эта же главная идея заключена и в любимом символе Окена — двух переплетенных змеях?
Какие же оргвыводы? Хватать эстонского астронома за руку? Явно не стоит — Наан с удовольствием оперся бы на прецедент, предшественник не мешает, а помогает, придавая идее лоск солидности и испытанности.
Да, все новое — это хорошо забытое или даже вовсе и не забытое старое, ибо все новое содержит в себе — правда, не в форме миниатюрной копии-матрешки, а в неявной форме научной традиции и преемственности — силу мысли всех предшествующих поколений думающих людей плюс еще кое-что. То, что и делает хорошо забытое старое все-таки новым.
«Мой труд — труд коллективного существа…» (Гёте).
И умение Окена читать старые книги и рукописи и отыскивать крупицы истины, готовые сиять новым блеском на новом уровне развития познания, — это, конечно, не криминал, а нормальный элемент научного процесса. Как нам порой не хватает этого умения уважать и знать предшественников!
Правда, в этом нормальном процессе есть этика ссылок, и тут один неосторожный шаг может привести к тяжелым для репутации последствиям…
Вспоминая об Окене и его работах, часто, пожалуй, слишком часто говорят о вдохновении, о наитии, о поэтическом подходе к естествознанию. Эта традиция идет от самого Окена, относившегося к своим способностям и озарениям с каким-то восторженным удивлением, а к сказанным раз или напечатанным словам — с некритическим, мягко говоря, самоуважением.
Нельзя, конечно, недооценивать роли своеобразия личности в науке. Но даже самая яркая индивидуальность лишь отчасти складывается из природного темперамента и врожденных способностей. Школа в смысле системы обучения и школа в смысле научных влияний на первых этапах самостоятельной деятельности, круг чтения многое определяют в характере и направлении последующих озарений и наитий.
Начальная сельская школа. Бедность, нищета даже, когда не хватало бумаги, сестра Тереза ходила в ближайший городок продать немного салата — на салатные деньги покупались письменные принадлежности. С четырнадцати лет Лоренц Окенфусс (таково было его настоящее имя) сирота, с этих пор до девятнадцати лет он доучивался во францисканской городской школе. Сейчас говорят, что слишком затягивается образование. Так вот, в двадцать Окен перешел в… еще одну среднюю школу — Баден-Баденский лицей. Блестящий ученик, стипендиат. Лишь в двадцать один год Окенфусс поступил на медицинский факультет во Фрейбургский университет. В двадцать пять лет заканчивает, защищая докторскую диссертацию, и… переходит в баварский Вюрцбургский университет. Впрочем, там он лишь пополняет свое образование, слушая лекции физиолога И. Деллингера, через десять лет вдохновившего Пандера и Бэра на продолжение исследований Каспара Фридриха Вольфа, а также курс Шеллинга «Об изменчивости органической природы».