Но, начав смеяться над действительными, выловленными из Шлегелей нелепостями типа «глупость и дурачество — права человека», или «мое „я“ равняется моему „я“», или «прекрасно видеть, как великий гений сам собой восхищается», зритель-филистер уже не мог остановиться, и когда слышал в дурацком контексте вещи серьезные, и когда в клоунаду автор исподволь включал дорогие передовой культуре имена.
Под тот же идиотский хохот высмеиваемый комедией студент, учившийся «у Шлегеля эстетике, у Шиллера истории», а также «гётевской чистой поэтической поэзии, ибо она одна есть совершеннейшая поэзия поэзии», выпаливал цитату за цитатой, а что может быть нелепее даже хороших цитат, вырванных из контекста!
Филистер всегда готов поглумиться над тем, в чем он не в силах разобраться, а потому чует неясную угрозу. Это прекрасно учитывает Коцебу. И вот под злорадным осмеянием «французская революция, Фихтево познание всех наук и Гётев „Майстер“, которые, — смело заявили Шлегели и бессмысленно бубнит пародирующий их персонаж Коцебу, — суть величайшие преимущества этого века».
Вытащенные на подмостки для глумления, звучат выношенные дорогие сердцу каждого культурного человека того времени слова: «Жизнь универсального гения есть неразрывная цепь внутренних революций… Он настоящий пантеист, он носит в себе целый Олимп». Пантеистические, то есть обожествляющие природу, идеалы Гёте и Шиллера, конечно, были огромным шагом вперед от средневековой учености, топчущейся вокруг святого писания. Позднее Шопенгауэр говорил: «Пантеизм — это вежливый атеизм». И эти идеалы тоже выставлены в комедии Коцебу смешным пугалом для еще полных средневековыми предрассудками людей.
Дорогая сердцу Гёте мысль о неразрывном единстве человека и животных, экспериментальному доказательству которой он посвятил столько сил, выражена Шлегелями в вызывающем изречении: «Человек по-настоящему есть только гордое животное». Эти замечательные слова вставлены в такой контекст, что воспринимаются зрителем иначе, примерно как «человек — это важничающая скотина». (Кстати, именно так дано это место в русском переводе комедии Коцебу 1801 года: «важный скот». — А. Г.)
Основной же мыслью своей комедии: все зло — от университетов, где «теперь царствует разум, критический разум», а добро — в возврате к старым добрым временам, в религиозности, в простоте и здравом смысле, в беспрекословном послушании старшим и особливо начальству — Коцебу начал период смертельной борьбы с интеллигенцией Германии, с ее студентами и профессорами, с ее подлинными патриотами. И надо отдать ему должное, он вел эту борьбу бескомпромиссно, зло и порой не без блеска своего писательского дарования.
«Он мог быть лучшим нашим комиком, — вдруг с сожалением подумал Гёте. Он умел видеть ценное в людях, в писателях, даже если это ценное было какой-то туманной и несбыточной возможностью. — Мог бы, если бы не был столь ничтожен, да и не спешил так: пьесы его плохо обработаны, обдуманы. Талант надо беречь, развивать. И обращаться надо все-таки не только к современному зрителю, но и немного к будущему. А так… не будет долгой жизни у всех этих столь знаменитых сегодня комедий и драм…»
Сейчас эта взаимная борьба Коцебу и университетов, кажется, вступила в решительный этап. Коцебу бьют стекла, его оскорбляют на улице, а тот в долгу не остается, раздувает каждый скандал в своем издании. А теперь вот в Коцебу мертвой хваткой вцепился Окен. Похоже, для того и «Изис» свой придумал. Произойдут еще, наверное, неприятнейшие последствия нынешнего пребывания Коцебу в Веймаре.
Гёте представил себе этого седовласого сатира. Толстые пальцы-колбаски в непрестанном движении, как будто все гребут, гребут. Глаза живые, но живостью какой-то непристойной, неприятной… Заискивает перед ним, — может, боится, что Гёте запретит ставить его пьесы в Веймаре? Так они по всей Германии идут и в России. Сто пьес. А может быть, двести? Во всяком случае, больше, чем даже у Лопе де Вега. Заискивает, а сам все время намеки на него, Гёте, весьма пасквильного свойства делает. «Думает, не пойму, что ли? Нет, знает, что пойму, рассчитывает, что не отвечу. Для него такт, терпимость — это слабость, которой надо воспользоваться, чтобы еще немного вторгнуться. В новые души, театры, издания, чужие кошельки».
И вот сейчас слух невероятный, странный. Будто Коцебу нанялся в литературные агенты к графу Нессельроде, то бишь к самому Александру. И регулярно доносит в Санкт-Петербург на всех. На писателей. Из ученых — на Окена, Арндта и других любимых студентами профессоров. И на него, Гёте, должно быть? А впрочем, что невероятного в этом слухе? Зная Коцебу, можно предположить: сам еще напросился да цену набивал. Как он в свое время хотел их с Шиллером поссорить…