Окен бурчал, продолжая ругать книги, упирая на то, что даже если и попадается где интересная мысль, то никогда нельзя быть уверенным, что она принадлежит тому, кто представляется ее хозяином. Все это делалось поначалу не очень вежливо, без отрыва от этих самых хулимых книг, но разговор дружно поддержали истомившиеся, видно, по живому общению дочь и жена старика. И общение состоялось.
Собеседником Окена в тот день был — и потому мы знаем достоверно о факте самой встречи — Михаил Петрович Погодин, журналист и профессор Московского университета. Заметки Погодина о загранице, вообще говоря, не были образцом меткой публицистической мысли, скорее — напротив. Герцен высмеял в свое время иностранные записки «господина Вёдрина», не без основания отмечая их беспредметность, безыдейность. Заметка о встрече с Океном, напечатанная в 1840 году в разделе «Смесь» журнала «Отечественные записки», пожалуй, не являет собой выгодного исключения. Никакого впечатления о сути идейной борьбы, связанной с именем Окена, даже простого общего представления о его научном кредо тогдашний читатель из погодинской заметки извлечь не мог. Погодин ухитряется тратить массу слов, ничего не сообщая…
«О философия (естественная. — А. Г.), — думал я, смотря на великого философа, — ты великое дело, славное усилие, необходимое развитие, похвальное упражнение, но сколько тайн для тебя. Какие первые (видимо, главные, основные. — А. Г.) вопросы можешь решить ты. Как многого ты не знаешь, или, лучше, как мало ты знаешь и даже можешь знать. Тебе принадлежит лишь почетный удел — знать лучше всех, что ты ничего не знаешь. Хорошо еще, если ты узнаешь это, но горе, если ты зазнаешься».
И так далее в таком же духе.
Но нам выбирать не приходится, встреча состоялась, и кое-что мы может почерпнуть из заметок чуть ли не единственного русского, описавшего встречу и разговор с Океном.
Портрет… Роста Окен был низкого, худощав, кожа на лице излишне белая и нежная (кабинетный ученый!) с резко прочерченными морщинами. Взгляд несколько косящих глаз быстр и остр. Волосы еще не седые, а темно-русые с проседью, без лысины. На печатаемые свои портреты не похож: Погодин имел два таких портрета, но не признал поначалу Окена.
Необычайная популярность в России… Узнав, с кем имеют дело, Погодин с женой встали и низко поклонились европейской знаменитости. Польщенный, Окен не преминул пожаловаться на новое поколение натуралистов, не желающих признавать его и Шеллинга заслуг, ведь они предсказали многие нынешние научные открытия, направили мысль в нужную сторону. В качестве примера Окен привел открытие шеллингианцем Эрстедом в 1820 году влияния электричества на магнитную стрелку.
— Сколько было критики об открытиях Эрстеда, как прославлялись они во всех журналах, а никто не подумал вспомнить, что эти открытия предугаданы были Шеллингом, предугаданы силою ума, — ворчал старик. — Впрочем, позвольте вам заметить, что такие люди, как Шеллинг, как… — Окен запнулся, — должны быть выше всех нелепых воплей, которые раздаются в нижних слоях ученого мира, и спокойно продолжать движение, на которое призваны свыше.
В этих записанных Погодиным словах чувствуется не только обида на натуралистов, изгнавших беса умозрения, но и старая обида на отравившие жизнь Окена обвинения в плагиате.
Впрочем, времена и вправду изменились. Для натуралистов натурфилософский разговор в отрыве «от низкого эксперимента» был уже несерьезным. «Окен остался один со своей „Изидой“, — писал примерно в это же время Герцен. — Неудачная борьба с естествоиспытателями, их неприятная манера возражать фактами сделали его капризным, ожесточившимся. Он неохотно говорит с иностранцами о своей системе, он пережил эпоху полной славы ее и разве в тиши готовит что-нибудь».
Погодин осторожничал, отстраняясь от самой сути «крайних воззрений» Окена.
— Мы привыкли воображать вас человеком молодым, рьяным, даже беспокойным.
Беспокойным… В науке? Нет, Погодин вроде бы старательно подчеркивает, что не это беспокойство имеется в виду.
«Я… долго смотрел со вниманием на человека, который столько принес пользы науке и содействовал такому перевороту в ее жизни, хотя и заплатил дань человеческой слабости своими гипотезами, парадоксами, особенно когда выступал из границ своего владения — трех царств природы».
Выступал из границ. Здесь весьма прозрачный намек на неистовство издателя «Изиса», который в глазах всей Европы был прямым подстрекателем убийства агента «Священного союза». Того убийства, с которого прямо можно отсчитывать начало процесса, кончившегося в декабре 1825 года.