А потом до него дошло из кулуаров конгресса:
Резерфорд. Возможно, процессы в моем мозгу происходят весьма замедленно, но — так или иначе — я вынужден признаться, что не все и не совсем понимаю…
Гейзенберг. Бор пытается допустить равноправное существование волновой и корпускулярной картин… Я испытываю неприязнь к такому подходу.
Дирак. Мне это, в общем, не очень нравится. Дополнительность не обеспечивает нас какими-нибудь новыми уравнениями, каких мы не знали бы прежде…
В Комо, пожалуй, один только Вольфганг Паули отнесся к идее Бора с глубоким интересом, хотя и не высказал этого сразу. Но когда иностранные гости конгресса пустились в путешествие по Италии, он согласился поселиться с Бором вблизи от озера, на вилле Маунт Пенсада, чтобы недели две поработать вместе над новым текстом неудавшегося доклада.
Через месяц, в октябре 1927 года, Бора ждали в Брюсселе на 5-м конгрессе Сольвея, и там в повестке дня значилось его сообщение под тем же названием — «Квантовый постулат и новейшее развитие атомной теории». Из всех европейских знаменитостей в Комо не было, в сущности, только двух: Эйнштейна и Эренфеста. А в Брюссель они обещали приехать. Это было еще одним стимулом, чтобы заново передумать все.
Настал сентябрьский день, когда Бор, услышав на прогулке полуденный выстрел крепостного орудия, донесшийся из Комо, сказал Маргарет, что поспешит на виллу: ночная сова Вольфганг уже встал, а сегодня они должны приняться за дело.
Двадцатисемилетний, но не по возрасту полнотелый, излучающий насмешливость Паули уже сидел за старинным итальянским столиком, когда Бор вошел.
— На каком языке мы будем мучиться, Нильс? — спросил он.
— Пожалуй, на немецком, — улыбнулся Бор. — Давай-ка попробуем суммировать то, что произошло за последние годы…
Накануне
— Итак, Вольфганг, я полагаю, мы начнем в том же духе, как я писал с Оскаром: «Мне хочется высказать общие соображения о принципах, лежащих в основе описания атомных явлений. Я надеюсь, эти соображения помогут привести к согласию различные, явно расходящиеся точки зрения…» Ты записываешь?
Это было зачином их отшельнической работы. А потом — почти две недели споров: внезапных разладов и быстрых примирений. С Паули все обострялось. Его язвительная бдительность бывала беспощадна. Но она-то и нужна была Бору: он ведь «вышагивал» новый текст своего первого сочинения о самом общем принципе физики микромира. И о лучшем партнере не мог и мечтать.
Легко представить возможную модель их старта.
…Проговорив свою фразу о приведении к согласию расходящихся точек зрения, Бор остановился у окна. Взгляд его обнял в единой картине синее озеро, синеющие горы, синейшее небо над синеватыми вершинами за синей водой. И он молча подумал, как много удается выразить природе языком одной синевы! Нет, поправил он себя в духе своих тогдашних размышлений о предательских свойствах нашего языка, это лишь слово у нас одно, а значений у него множество. К счастью — для поэзии. К несчастью — для науки.
Они долго не могли сосредоточиться. И не потому, что в голову лезли пустяки да синева за окном отвлекала. Это быстро отошло. Накатило другое: воспоминания, не успевшие стать воспоминаниями. История, не успевшая стать историей. За всем, что они уже начали и собирались писать — за словами и равнодушными формулами, — им слышались живые голоса. Виделись живые лица — молодые и старые, серьезные, недоумевающие, воодушевленные, иронические, усталые, разгневанные, смущенные, задумчивые, сияющие, отрешенные, а одно — даже плачущее. Суть дела вся светилась для них изнутри пламенем еще не отгоревшего костра. И, как ветераны всех революций, не могли они глаз отвести от извивов этого живого пламени их длящейся молодости. И не в силах были отодвинуться от жара этого костра, где догорало столько иллюзий и вер (в том числе их собственных).
Вот что рассеивало сосредоточенность. И, примешиваясь к их работе с первого дня, рождало устную летопись той ЭПОХИ БУРИ И НАТИСКА, как позднее стали называть середину двадцатых годов сами физики, а вслед за ними историки. Для обоих эта пунктирная летопись была чем-то вроде семейной хроники.