«…а идеально, в возможности… Сия форма в возможности (идея) и есть та внутренняя модель, по которой материал питания растений превращается в растительное тело».
Эта «внутренняя модель» звучит уже почти современно. И если учесть, что открытие материального носителя генетического кода ДНК, содержащей в себе форму будущего существа не в готовом виде, а именно в возможности — дело дней недавних, — то употребление Павловым слова «идея» выглядит и простительным, и более близким к истине, чем ультраматериалистичные на первый взгляд матрешки преформистов, вставленные одна в другую.
Влияние «Мнемозины» на умы декабристов и последующих генераций прогрессивно мыслящих людей нуждается в специальном исследовании. От молодых неизвестных людей не ждали ничего выдающегося, а потому у «Мнемозины» было всего 157 подписчиков. Но задним числом ее оценили. Нет оснований не верить В. Белинскому, писавшему о необычайной популярности в Москве уже после восстания, во времена университетской юности великого критика, этого «журнала, предметом которого было искусство и знание».
Косвенным, но убедительным свидетельством опасного влияния «Мнемозины» может служить яростная журнальная атака, которой подвергся альманах со стороны отечественных продолжателей дела убиенного уже к тому времени литературного доносителя Коцебу — Булгарина, Сенковского и Греча. Самое знаменательное: основным объектом этой атаки стали не литературные, а именно научно-просветительские разделы альманаха. Современникам схватка журнала любомудров с полицейскими литераторами не могла не напомнить недавней схватки океновского «Изиса» с Коцебу… Сначала молодых людей пытались «уговорить».
«Зачем нам летать в область духа человеческого, когда наши земные области еще не описаны удовлетворительно? — вопрошал „Мнемозину“ Ф. Булгарин. — Зачем нам с Океном искать материалов, составляющих хаос перед сотворением мира, когда у нас не все исторические материалы отысканы?.. Вот какова должна быть цель наших журналов: не мечтательная, но полезная».
Нельзя не заметить, что духовная, возвышающая сила научного мышления, подчеркиваемая и пропагандируемая «Мнемозиной», не на шутку и в первую голову страшит полицейского литератора. Страшна для охранителей старого — и страху этому нельзя отказать в обоснованности — сама попытка «задумчивости», устремленности к тайнам мироздания и бытия из рутины привычности, накатанного существования.
Издатели «Мнемозины» не остаются в долгу. Для тома IV и последнего готовит Одоевский сатиру, мечущую отточенные стрелы в гонителей просвещения. Вместе с читателем автор проникает в чрево троянского коня, где затаились греки в ожидании, что хитрость их удастся и глупые троянцы ввезут их в осажденный город. Среди солдат-греков — Калликон, ограниченный и упрямый, который возомнил, что нет на свете ни Трои, ни Эллады, а весь свет заключен в этом самом желудке троянского коня, где они сидят с товарищами…
«Вы смеетесь, — пишет Одоевский, — речи простодушного Калликона, но берегитесь, смотрите, как смех ваш расшевелил калликонов нашего времени, как грозно выглядывают они из своих желудков, в которые спрятались с головой и ногами».
Каким-то невероятным способом Булгарин (видимо, через Греча, притворяющегося «нейтральным» и охмурившего наивного Кюхлю) вызнал содержание еще не вышедшего номера «Мнемозины» и нанес упреждающий удар, успев раньше опубликовать свою собственную аллегорию в форме путевых заметок человека, путешествующего в недрах Земли. «Калликоны-желудки» есть и в утопии Булгарина — их он поместил в страну Игноренцию, давая понять, что вовсе не видит в них идеала, как, впрочем, и не испытывает к ним особой неприязни. Новоявленный Дант спускается еще ниже в недра планеты и там обнаруживает страну Скотинию, населенную скотиниотами, сиречь любомудрами. Под именем Самохвала, «гуслиста-философа», выведен предводитель любомудров-скотиниотов, явно претендующий на всяческое сходство с Одоевским. Он оторван от реальности — весь в эмпиреях, да не в своих, а списанных с заграничных образцов…
И наконец, в центре Земли Булгарин находит свой идеал — ибо и у полицейских литераторов может быть, оказывается, таковой — страну Светонию. Молчалинский рай, царство умеренности и аккуратности.
Светонцы научились «подчинять страсти рассудку, довольствоваться малым, не желать невозможного, трудиться для укрепления тела и безбедного пропитания», они любят начальство и законы. Поэты там «поют славу Всевышнему и добродетели соотчичей, прозаики занимаются развитием и распространением полезных нравственных истин».