Не успел изумленный Краснопольский пообедать, как в его дверь позвонили. Взмыленный фельдъегерь потребовал его снова во дворец. Курносый император держал пьесу в руках с еще более растроганным видом, снова вычитывал особенно полюбившиеся ему места. Снова похвалил переводчика и разрешил печатать пьесу с некоторыми купюрами. В третий раз Краснопольского оторвали уже от ужина. Павел разрешил печатать пьесу без купюр и соизволил наконец вспомнить о сочинителе. В ту же буквально минуту был вызван курьер и отправлен в Тобольск.
«Освободить и возвратить с сенатским курьером… оказывая… в пути благопристойность и уважение…»
Павел поднял с колен воскрешенного им Августа Коцебу, богато, по-царски одарил (поместье — 6 тысяч рублей дохода, табакерка в бриллиантах — 2 тысячи рублей и т. д.), даже извинился за это недоразумение. «Все прошедшее истребилось из сердца моего», — пишет Коцебу, опять лукавя. Гораздо правдоподобнее звучат слова, вырвавшиеся у него несколько дальше: «При всех явных знаках благоволения Государства, страх так сильно владел моим духом, что у меня билось сердце, когда я только видел фельдъегеря или сенатского курьера, и что я никогда не езжал в Гатчину, не запасшись изрядно деньгами, как бы готовясь к новой ссылке».
Страх, благодетельный страх стал сердцевиной Коцебу, страх двигал им, не отпуская его, и когда он вымученно «должен был смеяться» несмешным императорским шуткам, и когда он довольно неожиданно для себя узнал, что стал «одним из лучших подданных» русского самодержца (отзыв самого Павла). Этот благодетельный страх овладел духом сочинителя уже до конца его дней, — неважно, что через полгода пребывания его в Петербурге Павла постигла участь столь чтимого им отца. «Умолк рев Норда сиповатый…» В мягких чертах и любезных манерах нового государя, как говорили, большого либерала, Коцебу явственно видел знакомые фамильные приметы. А может быть, мнилось ему грядущее возвращение Павла в лице Николая I? Что знали об этом все эти Гёте, Окены и прочие, не желавшие теперь с ним здороваться? А он знал, помнил и предвидел…
Возможно, эти воспоминания владели сочинителем Коцебу и в тот весенний день 23 марта 1819 года, когда он приводил в порядок свои бумаги перед новой дальней дорогой на восток…
В 5 часов вечера раздался звонок.
— Пакет господину Коцебу, — услышал он из прихожей молодой звонкий голос.
Драматург в халате, домашних туфлях вышел. Молодой человек в черной бархатной куртке с блестящим и каким-то вдохновенным взором, поклонившись, протянул ему запечатанный сургучом пакет. Коцебу повернулся к свече и стал срывать печати.
«Красивое лицо», — успел подумать ом…
Через минуту Карл Людвиг Занд выбежал из дома. Он поцеловал дымящееся окровавленное лезвие.
— Изменник умер! Благодарю тебя, боже, что ты помог мне сделать это! — воскликнул он, пронзая себе кинжалом грудь.
Карл Занд в сердце не попал, был вылечен, осужден и казнен через год, весной 1820 года.
Гёте по этому случаю сказал Эккерману:
— Коцебу долгое время был ненавидим, но для того чтобы студент покусился на его жизнь с кинжалом в руках, требовалось, чтобы известные журналы сделали его имя презренным.
Прямо примешать Окена, Лудена и других профессоров, ведших журнальную охоту на Коцебу, к убийству, Веймарское правительство не решилось. Оно оказалось в весьма затруднительном положении. С одной стороны, оно боялось раздразнить и без того наэлектризованное «славным убийством» студенчество, с другой — «этот превосходный Занд», как писал Меттерних, открывал своим поступком путь к прямому вмешательству Священного союза. Веймар был поистине на грани вторжения союзных войск. Нужно было что-то делать. Как-то показать Меттерниху и Александру, что в Великом герцогстве есть твердая власть.
20 апреля 1819 года Окен был обвинен в оскорблении Стурдзы (о Коцебу — ни слова).
11 мая герцог предложил Окену выбор: либо он оставит университет, либо он прекратит издавать «Изис». Окен немедленно ответил, что не даст на эту альтернативу никакого ответа, и тут же опубликовал письмо герцога и свой ответ в журнале.