Эти подробности необходимы — речь идет о моральном выборе. В подобных случаях произносят слова высокие, но общие, а ведь моральный выбор предполагал и выбор материальный.
Для кандидата университета Германа Лопатина выбор драматически усугублялся внятным голосом призвания: ты — натуралист.
«В стране, культурно дисциплинированной, — десятилетия спустя говорил Горький, — такой даровитый человек сделал бы карьеру ученого, художника, путешественника…» Да, несомненно. Как сделали бы, например, народоволец Кибальчич или Александр Ульянов. Сознательно, своей волей они круто переложили руль и взяли иной курс. Можно и пожалеть об этом, но той жалостью вперемешку с гордостью, какую испытываешь, думая о людях науки, погибших добровольцами на войне за свободу.
Много позже, отклоняя искренние и трогательные юбилейные чествования, Герман Александрович сказал: «Мы все были подхвачены идейным течением…» Пусть так. Но сколько «подхваченных» выбралось на бережок домашнего благополучия? Скольких остудили меры административные и меры пресечения?
В жилах Лопатина кровь кипела. Веселый, общительный, он любил дружить. И любил влюбляться. Друзья и женщины платили ему взаимностью. Амура отдадим беллетристам; друзей возьмем себе.
И первого — Даниельсона. Серьезный, вдумчивый, усидчивый Николай Францевич углубленно занимался политической экономией. На Большой Конюшенной у Даниельсона почти ежедневно бывал и Герман, и его университетский товарищ Любавин. (Войдя в возраст, Н. Н. Любавин сделался профессором химии, автором солидных трудов. Умер он после Октября, в Москве; его дочь, многое помнившая, до глубокой старости жила близ Арбата, в Дурновском переулке. Пишущий эти строки квартировал тогда по соседству, но так и не удосужился повидать ее. Оправдание — занимался-де другими сюжетами — не утешает.) И еще один дом, где все они сходились: на Васильевском острове, 14-я линия, — там жил Михаил Негрескул; пылкость его души уравновешивалась строгим умом. Негрескул ушел рано, сгорел от туберкулеза как свеча (но мы еще с ним встретимся).
Можно назвать и Феликса Волховского, личность очень симпатичную. Он большей частью жил в Москве. Раньше, чем Герман, с Феликсом свел знакомство Всеволод Лопатин, младший брат Германа, московский студент. Волховской сдружился с Германом. И они продружили всю жизнь…
В 1866 году Лопатина арестовали.
Арест был связан с делом каракозовцев. Дмитрий Каракозов стрелял в Александра Второго. Пальбу по монарху Лопатин считал бесполезной: «Не думаю, чтобы насильственная смерть государя при отсутствии сильной революционной партии могла привести к чему-нибудь путному, кроме усиления реакции». Нет, Лопатин не был каракозовцем. Но в дни разгрома они обратились именно к нему. Так случалось и потом, при схожих обстоятельствах. В этом обращении — призыв к бесстрашному партизану. Осведомленный мемуарист писал: «В течение месяца Лопатин был в своем роде центром оставшихся на свободе каракозовцев. Он извещал их об арестах товарищей, выуживал у них документы, прятал нелегальную литературу, уничтожал компрометирующую переписку, сносился с арестованными, иногда натыкался на обыски и благополучно уходил от них».
Уходить можно не раз и не два. Но однажды ты не успеваешь уйти, а они успевают прийти.
Лопатина допрашивал Никифораки, из семеновских лейб-гвардейцев, впоследствии полковник. Право, ему кое-что зачлось на том свете: молодой человек показался следователю милейшим вертопрахом, и Лопатина отпустили.
Увы, не так уж и надолго: его и Волховского вскоре взяли как основателей «Рублевого общества».
«Рублевым» окрестил Герман: величина членского взноса. Проект предложил Волховской. Программу составил Лопатин. Предполагалось издавать книги для народа; предполагалось изучать народное хозяйство силами корпорации странствующих учителей.
Лопатинская программа в известном смысле предвосхитила ту неотвлеченную форму сближения с народом, которую предложил Д. Мордовцев в своем романе «Знамение времени», популярном у демократической молодежи.
Опираясь на писаревское — «мы сильно нуждаемся в фактическом материале», — программа «Рублевого общества» предвосхитила усилия радикальных публицистов семидесятых, восьмидесятых и даже девяностых годов. Усилия, о которых Шелгунов писал: надо сопрягать науку с жизнью, надо постигать рычаги и маховики экономической, трудовой деятельности.
Прежде чем лечить, следовало изучить. Прежде чем брать скальпель, следовало присмотреться, как оперировать.