Он уверен был, что таким доводом обезоружит Бора. Но теперь эта его уверенность пошатнулась. Вынужденный сутью дела прибегнуть к волновым представлениям в мысленном эксперименте с микроскопом, он обошелся с ними без должной тонкости. И вместо того чтобы разоружить Бора, сам его вооружил.
Он возвращался на Блегдамсвей в дурном настроении.
Вспоминая те мартовские дни 27-го года всего через пять месяцев после того, как они отошли, Бор и Паули в своей изустной летописи на Лаго-ди-Комо не ощущали их отодвинутости в историю — в завершенное былое. Для них они были былью, которая быльем еще не поросла.
Голос Бора. Ты поймешь, как непросто это далось мне — сказать про такую работу, что для публикации она еще не созрела…
Голос Паули. Понимаю. Самому господу богу нелегко было бы откладывать Утреннюю зарю…
Голос Бора. Но едва ли ты знаешь одну подробность происшедшего, ту крайнюю черту, до которой все докатилось.
Гейзенберг (историкам). Через несколько дней мы снова встретились в Копенгагене, и Бор втолковывал мне, где я был не прав, и пытался объяснить, что в таком виде статью печатать не следовало бы. Помню, как это кончилось: у меня брызнули слезы — я разрыдался, потому что просто не сумел вынести давления Бора. Все это было крайне неприятно…
Голос Паули. Настоящими слезами?
Голос Бора. Настоящими, детскими… Но разве я мог поступить иначе?
И ему очень хотелось добавить: в человеческом общежитии никогда не известно заранее, как должен разрешаться конфликт между беспощадной честностью и щадящей добротой. Но науки не существовало бы, если б честность не брала верх надо всем остальным, ибо критерии истинности в науке лежат вне человека. Они принадлежат миру. Оттого-то этике научного творчества снисходительность чужда. Так, стало быть, на самом деле, ПОКА НАУКА ОСТАЕТСЯ НАУКОЙ, в ней не бывает житейского конфликта между честностью и добротой.
Наука оставалась наукой. Когда Крамерс однажды пошутил, что квантовым победам сначала радуются, а потом от них плачут, он не думал, будто однажды его острота материализуется в подлинных — соленых и горьких — слезах.
Гейзенберг. …Спустя несколько дней мы согласились, что статья может быть опубликована, если подвергнется исправлению… И я должен признать, что это были крайне важные улучшения… В конце концов я сделал примечание, что обсуждал свою работу с Бором и что результатом этих дискуссий явились существенные изменения в тексте.
Слезы высохли быстро. И рукопись не увлажнили. Однако оттого, что наука оставалась наукой, приход Утренней зари отложился почти на месяц: только 23 марта 1927 года основополагающая статья о Соотношении Неопределенностей ушла в печать.
Для Гейзенберга испытания кончились.
Теперь испытания начались для его современников. И для всех последующих поколений теоретиков и экспериментаторов, философов и дилетантов, волнуемых устройством природы и устройством нашего знания. Им предстояло — каждому и в каждом поколении заново! — примирять естественные традиции своего человеческого макромышления с самым непредвиденным законом природы.
А для Бора испытания не кончились и не начинались: они длились, точно под его ногами все еще была норвежская лыжня.
В Соотношении Неопределенностей он сразу увидел ярчайшее выражение более общего — даже универсального — Принципа. То, что бродило в его мыслях СЛОВЕСНО, в частной формуле Гейзенберга нашло МЕРУ. Это вдохновляло. Но теперь нужно было взглянуть на всю механику микромира с новой точки зрения. Тогда-то, в преддверии весны 27-го года, он и решил написать работу «Квантовый постулат и новейшее развитие атомной теории», где суждено было впервые появиться на свет Принципу дополнительности. Решение совпало с предложением извне. Потому-то он так легко согласился выступить осенью на конгрессе в Комо с обзорным докладом.
Обстоятельства избавили его от проблемы выбора ассистента: Оскар Клейн — участник последних дискуссий с Гейзенбергом — вновь надолго приехал в Копенгаген. А может быть, следовало с самим Гейзенбергом повынашивать задуманное? Да едва ли после минувшей зимы сумели бы они терпеливо работать вдвоем. Впрочем, не стоило обдумывать этот вариант: Гейзенберг уезжал.
…В начале апреля он уезжал домой — пасхальная весна в Баварских Альпах полагалась ему как награда. Он уезжал измученный и счастливый, не дожидаясь корректуры из редакции «Цайтшрифт фюр Физик». Бор обещал, что выправит корректуру сам. И дал еще одно маленькое обещание. 13 апреля 1927 года ушло из Копенгагена письмо в Берлин: