«Дорогой Эйнштейн!
Перед своим отъездом на каникулы в Баварию Гейзенберг попросил меня послать Вам экземпляр ожидавшейся корректуры его новой работы, ибо он был исполнен надежды, что она вызовет Ваш интерес…»
Далее следовали четыре машинописные страницы размышлений и выкладок в подтверждение истинности и продуктивности нового удивительного закона. А кончалось письмо абзацем, втайне выражавшим ту же надежду, что и просьба Гейзенберга: Эйнштейн окажется их единомышленником!
«…Не буду Вас больше мучить. Обо всем этом поразительном развитии теории можно писать без конца. Как прекрасно было бы, если б я мог снова поговорить с Вами устно о подобных вещах… Я все стою перед соблазном попытаться в маленькой статье прояснить мои мысли по наиболее общим вопросам теории. Но ее развитие идет так бурно, что все новое сразу становится будничным. Все же я надеюсь, что скоро мне удастся приготовить такую статью.
С дружескими приветами —
Слышится, как, пересказав Паули это письмо на вилле Мауит Пенсада, Бор с сожалением заметил, что пять месяцев прошло, а ответа от Эйнштейна он до сих пор не получил.
Голос Паули. Зато теперь подошла к концу твоя обещанная Эйнштейну статья. Надеюсь, сегодня мы поставим точку? Думал ли ты, что будешь завершать ее не легко, а трудно, не весной, а осенью, не в Дании, а в Италии, не с Оскаром Клейном, а с Вольфгангом Паули, не на английском, а на немецком, и, наконец, не до конгресса в Комо, а после конгресса в Комо, и будет она не маленькой, а большой?!
Голос Бора. В самом деле, в самом деле! Все случилось не так, как думалось…
…Вместе с той исторической статьей, разросшейся до солидного сочинения, где не было формул и полно было философии физики, они заканчивали свою пунктирную летопись эпохи бури и натиска. Бор еще рассказал в заключение, как весной он отверг предложение стать президентом Датского Королевского общества. Ужаснула мысль о бездне вненаучных обязанностей, какими наполнится жизнь. Сейчас она была отдана целиком длящейся революции в физике — даже его директорство служило только этому…
И он отказался от высокой чести.
…Они действительно поставили наконец точку в статье. Но не в летописи — там стояло еще многоточие. Как в самой истории.
За окнами виллы Маунт Пенсада снова все прорисовала и вылепила итальянская сентябрьская синева — даль и близь, воздух и горы, воду и тени, стволы деревьев и фигурку Маргарет на берегу. И снова Бору подумалось, как много можно изготовить из одной только синевы!
А потом они пересекали Европу с юга на север, возвращаясь домой.
II
Борис Агапов
Взбирается разум
Возможен ли портрет теории?
Портрет мировоззрения?
Портрет культуры, портрет эпохи?
Не изложение, не конспект, не история, не научно-популярный очерк, а именно портрет?
Чтобы в каком-то очень емком и впечатляющем образе были выражены существенные, характерные черты предмета.
Имеет ли право писатель, художник, архитектор, не опасаясь придирок со стороны специалистов, руководствоваться, как всякий человек искусства, прежде всего своим собственным субъективным ощущением, субъективным пониманием предмета и таким путем идти к объективности?
В Париже я видел проект памятника Исааку Ньютону. М. Леманьи извлек его вместе с другими интереснейшими работами из сокровищницы Кабинета эстампов и предложил обозрению публики в галерее Мансар Национальной библиотеки.
Это была хотя и скромная, но замечательная выставка. Она переносила нас в патетический финал восемнадцатого века, когда искусство даже до падения старого порядка уже нашло принципы и формы, во-первых, противоположные королевскому и, во-вторых, пригодные для передачи пафоса революции. Роскошное, манерное и вместе с тем фривольное рококо было отвергнуто — как стиль тиранов и их любовниц. Рим и Древняя Греция были взяты в образец.
«Спарта сверкает, как молния в сумраке вечной ночи!» — восклицал Робеспьер над пламенем, зажженным в честь «Верховного существа». Это заклинание относилось и к искусству.
Давид пишет свои законодательные картины с изображением доблестной революции. Они похожи скорее на барельефы, даже на камеи, чем на живопись, — четкостью линий, скудостью красок, сжатостью и симметричностью композиции. Строгость и экономия, сухость и статуарность, геометрическая точность в распределении масс, в направлениях движения, в освещении. Все здесь — результат почти математического расчета, все разумно, все обоснованно. Темы этих произведений — героизм и смерть, ничего больше! Это уж много позже, с воцарением Бонапарта, Давид стал писать мадам Рекамье.