Множество правил входило в алгоритм поведения Канта. Все они были рассчитаны на сохранение спокойствия, на запрещение всяких помех, всяких отвлекающих раздражителей. Так, например, однажды несколько неприятных минут доставила философу непредвиденно затянувшаяся прогулка в экипаже с неким графом. С того случая никакие силы не могли уже заставить Канта сесть в экипаж, который не был бы в полном его распоряжении! Еще одно ограничение, еще одно ограничение, еще одно «ферботен»!
Система запретов. Пафос границ. Диктатура пределов. Таков был стиль жизни Канта.
Но разве не таков же был и стиль его философии? Разве цель ее состояла не в том, чтобы наконец указать человечеству на ограниченность разума? Поставить точные пределы возможностей познания? Строго определить сферу его действия, вне которой все запрещено, все «ферботен»?!
…Так набрасывал наш учитель портрет Канта и потом переходил к кантианству.
Какой же вид имел сей «кенотаф», сей памятник Иммануилу Канту, в изображении Целеберримуса? Сей портрет трансцендентального идеализма?
О, он совсем не был похож на творение Этьена-Луи Буле, посвященное памяти Ньютона. Он напоминал скорее не монумент, а предприятие.
Это был действующий «комбинат». «Комбинат познания».
В противоположность кенотафу Ньютона, увидеть его снаружи не представлялось возможным. Так бывает, например, с подземными вестибюлями метро. Как в метро, вы не можете находиться «перед» или «возле», но только внутри.
Но зато внутри… О, что там внутри!
Белые стены. Белые полы и потолки. Ярчайший белый свет. Коридоры, огромные как залы. Разветвления и соединения, неуклонный подъем к высшему от низшего.
Теперь сведите брови, сожмите губы для пущей сосредоточенности и вглядитесь в белизну. Она не пуста. То там, то здесь блеснули серебристые грани каких-то агрегатов, совершенно прозрачных, но работающих. Если еще напрячь мысль, агрегаты станут виднее. Теперь вы слышите ровный ритмический шум. Собственно, это не шум и не дрожь, это просто свидетельство того, что где-то внизу идет работа.
Туда нельзя. «Ферботен». Запрещено. Там происходит таинственный, абсолютно непостижимый процесс. Там перерабатывается первичное сырье.
Оно называется греческим словом «ноумен».
Это — единственное, что мы о нем знаем, и то лишь потому, что сами придумали для него такое название.
Что оно такое?
Неизвестно. Никогда не было известно и никогда не будет известно.
Но все-таки?
Оно — реальный мир. Да, именно так. Оно — мир, который совершенно не зависит от нашего сознания. Существует сам по себе, даже если бы всех нас убили.
А мир, который мы видим, слышим и изучаем? Что он такое?
Он сфабрикован нами самими. Он — творение нашего мозга.
Дойдя до этого пункта лекции, Целеберримус делал паузу и оглядывал нас, как поверженных. Мы, конечно, повержены не были. Кое-что мы о Канте слыхали.
Точнее сказать — мы слышали, что наше обычное отношение к миру есть «наивный реализм» и знаменует неучей. Подлинный аристократизм души получается только после особенной операции, которую надо произвести над этим неотесанным, примитивным мозгом. Мысль должна научиться рассматривать видимый мир как порождение человеческого сознания.
Никто из нас не хотел быть «примитивным», никто не согласился бы на чин «наивного реалиста». Это казалось просто неинтеллигентно. Интеллигентность же начиналась от Канта. Его философия ветвилась сквозь весь девятнадцатый век, пронизывая интеллигенцию всех стран, порождая все новые толкования и варианты… Она принимала сложнейшие формы, испещренные формулами высшей математики. К ней примыкали профессора точных наук, такие, как Гельмгольц; ее критикуя, из нее исходили такие, как физик Мах, завоевавший на свою сторону множество физиков, химиков, биологов… Даже целые группы марксистов вводили критицизм в свой арсенал.
А искусство?
Таинственный человек, знаток астрологии и астрономии, мистик и химик, поэт и историк, голос которого долетал до молодежи как вещий, сам Андрей Белый, в миру — Борис Николаевич Бугаев, писал (и провинция ловила эти книги — с астрономическим знаком созвездия Скорпион, с миниатюрами из часослова герцога Беррийского, с фронтисписами Бакста, рисунками Леонида Пастернака, репортажами Максимилиана Волошина и кованными из меди актавами Вячеслава Иванова…) … сам Андрей Белый писал о критицизме, сиречь о кантианстве (и за ним виделись нам Валерий Брюсов, проницавший бездны тысячелетий и бездны таинственных мистериальных страстей, мастер, повелевавший стихом, как Зевс громами… и неотмирный, вошедший в каждого из нас, как тайна женщины и тайна гибели, Александр Блок, обладавший еще тем обаянием, что был не только самый прекрасный поэт, но, как и все символисты, человек высшей образованности…) … Андрей Белый, потомственный интеллектуал с непомерно высоким лбом и непостижимым взглядом синих глаз, писал о критицизме Канта вот что: