И далее:
«…Во всем пунктуальный и точный, бережливый в мелочах, а где нужно щедрый до самопожертвования, постоянно рассудительный, совершенно независимый в своих суждениях и навсегда бывший самою честностью, правдивостью и верностью, Кант был в лучшем смысле слова немецким гражданином того солидного времени, о котором рассказывали нам наши деды, и представляет столь же примерное и достойное удивления, как и благотворно действующее и отрадное явление».
Эйнштейн, нашедший теоретический ключ к физическим экспериментам конца девятнадцатого века, нанес уничтожающий удар кантианской гносеологии, однако к самому Канту относился даже с симпатией. Может быть, его привлекала стройность и добросовестность той гигантской логической конструкции «комбината познания», которую создал кенигсбергский мудрец. Может быть, как пишет Б. Г. Кузнецов в своей интереснейшей книге об Эйнштейне, «чтение Канта доставляло Эйнштейну живейшее эстетическое удовлетворение… От работ Канта действительно веет духом Германии — страны Лессинга, Шиллера и Моцарта, так резко контрастирующим с духом Бисмарка…».
Ленин, сурово осудивший Канта с позиций философско-исторических, не питал, как мне кажется, добрых чувств к господину профессору. Помимо того, что кантианство от считал «старым хламом» и даже именовал «трупом», самого Канта он аттестовал как философа «более мелкого» по сравнению с Гегелем.
В «Философских тетрадях» Ленин присоединяется к ядовитым критическим замечаниям Гегеля о Канте, даже выписывает их с сочувственными пометками и значками.
О эти пометки и значки! Эти поля ленинских философских тетрадей! Если можно учиться быть убежденным, если можно перенять научную страстность — вот он, учебник. И какой увлекательный!
1914–1916 годы. Берн. Между Берном и Россией — зона войны. Это — прочная изоляция: траншея, огонь, кровь… Связь — через Стокгольм. Газета «Речь» шла из России почти месяц.
С первых дней, едва устроились, началась политическая работа величайшей трудности. Надо было распространить на свете идею, которая в первые годы войны многим казалась странной и даже опасной: превращение войны империалистической в войну гражданскую. Надо было победить шовинизм в социал-демократических кругах, то есть победить Каутского, Плеханова, Троцкого, Вандервельде, Ледебура, Мартова, центристов и социал-шовинистов разных стран и разных оттенков.
«Вот она, судьба моя. Одна боевая кампания за другой — против политических глупостей, пошлостей, оппортунизма и т. д.
Это с 1893 года. И ненависть пошляков из-за этого. Ну, а я все же не променял бы сей судьбы на „мир“ с пошляками».
Эти строки — редкие для Ленина. «Вот она, судьба моя…» Кажется, никогда он не писал о своей личной судьбе. Но поистине ему приходилось трудно в эти годы. Трудно в материальном отношении, сверхтрудно в моральном.
Без аппарата, без денег, на чужбине надо было организовать единство левых через границы, пылавшие боями…
Рефератные поездки по Швейцарии, дискуссии, выступления, полемика, редактирование ЦО, подготовка конференций и переписка, переписка…
Как он только справляется со всем!
Именно в эти годы открылось новое в истории коммунизма — подготовка к вооруженному свержению капитализма и к взятию власти. И открывал новое Ленин.
…Статьи оперативные, и статьи для энциклопедии, и собирание материалов к фундаментальным работам, и переписка, переписка…
Казалось бы, ни минуты покоя!
«Мы живем ничего себе, тихо, мирно в сонном Берне. Хороши здесь библиотеки, и я устроился недурно в смысле пользования книгами. Приятно даже почитать — после периода ежедневной газетной работы…»
Это писано через пять дней после того, как был закончен конспект «Науки логики» Гегеля. Начат был конспект, вероятно, в первой половине сентября. Около трех месяцев — и 115 страниц «конспекта», который составляет, в сущности, самостоятельный философский труд о диалектике. Как известно, «Наука логики» — самый сложный по изложению трактат этого философа, популяризаторские способности которого можно оценить крупной величиной со знаком минус. Ленин читал его на немецком языке, делал выписки, зачастую переводя на русский, и нередко переводил еще с этого русского гегелевского на русский человеческий.