Он штудировал новый метод мышления.
Сам он писал об этом, что хотел распознать, «где зерно глубокой истины в мистической шелухе гегельянщины».
Он штудировал диалектику, как многим из нас сейчас не мешало бы — ох не мешало бы! — наряду с диалектикой штудировать кибернетику.
Ибо без кибернетики, вернее — без математической экономики, оснащенной быстродействующими счетно-логическими устройствами и молниеносной обратной связью к руководителям от руководимых, победить на хозяйственном фронте так же невозможно, как невозможно было на фронте военном победить гитлеровцев тачанками да шашками гражданской войны.
Новый метод, который штудировал Ленин в 1914 году, должен был быть свободен от всякой застойности, от всякой предвзятости. По существу своему он должен был быть антибюрократичен. Это значит, что мысль, им вооруженная, не может бояться противоречий. А ведь основная черта бюрократа, корень бюрократовой души, в чем состоит? В боязни противоречий. Наоборот — диалектика выискивает их, вскрывает противоречия и учит, как обращать их ко благу.
Не только полезно, но и весело знать, что противоречия — при умении мыслить! — ведут не к гибели, а к победе!
Философ во главе государства?
Да!
О просвещенном руководстве народы мечтали еще со времен Платона.
Было бы неверно устанавливать единственную прямую связь между занятиями в Бернской библиотеке и введением нэпа. Но среди всех связей этого исторического события существует, несомненно, и эта. Ибо человек, стоявший на трибуне Десятого съезда партии и предлагавший коренное изменение всей экономической политики страны, был тот же Владимир Ильич, который за шесть лет до этого работал над «гегельянщиной», то есть над диалектикой, в тишине читального зала в Берне.
Уровень мышления — это не только заурядность, или талант, или врожденная гениальность, если таковая вообще дается человеку в готовом виде. Уровень мышления — это и степень тренинга мозга, и следствие объема знаний, и привычка к строгости научного подхода к предмету.
Наука по природе своей бесстрашна и нелицеприятна.
Она ведь обращена к истине, а перед истиной меркнет все личное, в том числе и страх, и симпатии, и жизненные приманки…
Наука надлична. И человек науки должен быть надличен. Об этом много думал и знал Эйнштейн. «Подлинная оценка человека состоит в том, в какой степени и в каком смысле он смог добиться освобождения от своего „Я“», — писал он. И еще: «Там, вовне, был этот большой мир, существующий независимо от нас, людей, и стоящий перед нами как огромная вечная загадка, доступная, однако, по крайней мере отчасти, нашему восприятию и нашему разуму. Изучение этого мира манило, как освобождение… Дорога к этому раю была не так удобна и завлекательна, как дорога к религиозному раю, но она оказалась надежной, и я никогда не жалел, что по ней пошел». И еще: «В развитии человека моего склада поворотная точка достигается тогда, когда главный интерес жизни понемногу отрывается от мгновенного и личного и все больше и больше концентрируется в стремлении мысленно охватить природу вещей».
Слова эти говорят о благородстве ученого, отказавшегося от приманок мира, от суетности и мелких дел и ушедшего в высокое изучение и созерцание. Мог бы их написать Ленин?
Я думаю, что нет. Тут было нечто другое. Ленин достиг надличного, однако не такого и не так, как Эйнштейн.
Прежде всего он думал не о личном освобождении от суетности мира. Он думал об освобождении людей от рабства. Причем таких людей, большинство которых к науке и к постижению мира не имели никакого отношения просто вследствие своей неграмотности и замученности жизнью. Он рассматривал науку как необходимое и главное условие этого освобождения.
Далее. Объектом ленинской науки было все человечество, то есть нечто огромное, а между тем он весь был в людях — отдельных, маленьких, несовершенных. Он весь был в нынешнем, хотя будущее было его страстью и его специальностью.
Он никогда не уходил. Он всегда приходил. Он не освобождал себя ни от чего обыденного и человеческого. И даже будучи в ссылке, он был со всем миром. И в Швейцарии он был в России. И находясь мыслью в России, он работал среди швейцарцев, как если бы они были русские.
И, как мне кажется, он не обдумывал себя и не интересовался собой. Надличное было формой его поведения, как, вероятно, и формой его счастья. Мне думается, что именно эта надличность Ленина была причиной обаяния его личности.
Эта надличность и была человечность. Всечеловечность. Близость к каждому человеку.