А он был человек необыкновенно яркий, страстный, увлекающийся. Он поднимал целину и пропахал ее глубоко, надолго, оставил после себя след незабываемый: любовь и благодарность одних и бешеную ненависть других. Нет, Рубакин совсем не походил на тот благостный тип кабинетного ученого, которого мы столь часто видели в кинофильмах и о котором читали в биографических повестях. Хотя бы уж потому, что в штампованных фильмах и книгах ученые по преимуществу разочаровываются в учениках, играют на фортепьянах и во всех сферах — кроме сферы науки! — демонстрируют свои благородные качества и маленькие человеческие слабости. А Рубакин не любил и не понимал музыку стихов, не посещал театры и даже в кино ходил лишь из-за того, что во время киносеанса ему в голову часто приходили новые и неожиданные идеи… Во всяком случае, после просмотренного кинофильма он никогда не мог рассказать его содержание. И дело было вовсе не в том, что Рубакин был сухарем и рационалистом, равнодушным к жизни и искусству. Ему просто было некогда.
Все слова, какие мы употребляем для того, чтобы определить высочайшую степень трудолюбия: труженик, работяга, трудяга, — все они недостаточны, чтобы охарактеризовать деятельность Рубакина. Незадолго до своей смерти он со свойственной ему любовью к статистике составил кратенькую табличку им сделанного: прочитано 250 тысяч книг, собрано 230 тысяч книг, создано 49 больших научных работ, написано 280 научно-популярных книг, составлено и разослано 15 тысяч программ по самообразованию, опубликовано свыше 350 статей в 115 периодических изданиях… А ведь сюда не входят сотни книг, которые Рубакин редактировал, тысячи писем, которые он писал! «Переписка с частными лицами — это особый вид текущей литературы», — говорил Рубакин и к письмам относился с той же серьезностью, с какой относился ко всякой литературе… И сюда не входят рукописи двух больших неопубликованных романов и еще многое, что он не внес в свою памятку.
Рубакин жил долго — 84 года. Но чтобы провернуть эту гору работы, ему надо было трудиться безостановочно, дорожа каждой минутой. Он так и трудился — каждый день с раннего утра до поздней ночи, без дней отдыха, без развлечений, вернее — без всяких отвлечений. За сорок лет своей жизни в Швейцарии он выезжал из этой страны всего лишь три раза на несколько дней. И это при своих огромных связях, многочисленных знакомствах, огромном интересе к жизни стран и людей… Он спешил, он должен был работать, должен был каждый день исписывать десятки страниц своим мельчайшим, стенографически неразборчивым почерком. В последний период жизни ему было трудно владеть правой рукой — ее постоянно сводило от письма; он заболел болезнью, которую медицина назвала «писательской судорогой»…
Когда вот так пробегаешь по внешним контурам рубакинской жизни, то сначала может показаться, что перед нами человек необыкновенно цельный, устремленный, однажды определивший свое жизненное призвание, выбравший себе жизненный путь и с него никогда не сходивший. И это правда. И все же очень неточно. При всей цельности характера личность и судьба Рубакина поражают труднообъяснимыми противоречиями.
Рубакин был русским не только по рождению, национальности, языку, вкусам, привычкам. Как человек, общественный деятель и литератор он был порожден Россией, он был неотделим от ее интересов, радостей, горестей. Рубакин был явлением русским и только русским. Родину свою он любил страстно, одержимо, к ней и только к ней был обращен весь его титанический труд.
И все же последние сорок лет своей жизни — большую ее часть! — он прожил безвыездно за границей. Прожил, не будучи эмигрантом, находясь в тесной связи с новым общественным строем своей родины, разделяя его идеалы.
Своими симпатиями, личными связями, надеждами он был связан с рабочим классом, с развивающейся социал-демократией. И, однако, на многие годы этого тихого человека ясного и трезвого ума занесло к эсерам, в бесформенный мелкобуржуазный хаос бомб и риторики, террористов и провокаторов…
Рубакин неотделим от книг. Они были — начиная с детских лет и кончая глубокой старостью — его главной привязанностью. Он их любил физически, относился к ним как к живым существам. Когда его никто не видел, он подходил к книжным шкафам и гладил корешки любимых книг… Знакомство с каждой новой книгой было для него подобно знакомству с новым человеком. Он был трогателен в этой любви, и никто не воспринимал как старческое чудачество, когда он ссорился даже с близкими из-за запачканной страницы, погнутой обложки.