Да, подытоживая свою попытку непосредственно включиться в революционную деятельность, Рубакин — как герой горьковской пьесы — мог убедиться, что он «не на той улице жил». Многократные заявления Рубикина, после того как он в 1909 году вышел из партии эсеров, о своей «непартийности», его отвращение к тому, что называл «полемикой», было следствием длительного общения с теми, кто исповедовал пресловутую народническую теорию «героев и толпы». А ведь именно «толпа», а не «герой», всегда притягивала политические и литературные симпатии Рубакина… Надо ли удивляться тому, что после революции 1905 года он с новой силой обратился к своей вечной и главной страсти — книге.
В этом возвращении Рубакина к главному делу своей жизни не было и тени отступничества от революции.
Эти строки Саши Черного, рассказывающие о повороте в умах многочисленных коллег Рубакина по партии эсеров, никакого отношения к нему не имели. Люди, мгновенно сменявшие свой мнимо революционный «пафос» на злорадную ухмылку или томно-разочарованный вид, были отвратительны и ненавистны Рубакину. В своих беллетристических произведениях он обрушивался на «размагниченных интеллигентов» со всей несдержанностью своего купеческого темперамента. Он доказывал, что такие люди не имеют права назваться «интеллигентами», и предлагал лишить их этого названия — как будто будущие «веховцы» сколько-нибудь им дорожили…
Дело еще обстояло так, что со всей этой толпой эгоистических болтунов и элегантствующих фразеров Рубакин ничего общего не имел по самой сути своего характера. Сама по себе суета и то, что называлось «горячечной деятельностью», его совершенно не прельщали. Он любил говорить: «Надо делать не для того, чтобы делать, а для того, чтобы сделать».
Не для успокоения и мирной просветительской жизни уехал Рубакин из бурлящей России в тихую Швейцарию. Он и там жил так же деятельно и так же «тормошил» людей, как в любом месте, где бы ни находился. Но, разочаровавшись в эсеровском вспышкопускательстве, Рубакин с еще большей горячностью взялся за гигантский груз, который он взвалил на свои плечи в убеждении, что плечи эти выдержат. Им владела абсолютная и непоколебимая вера в могущество самообразования.
В основе этого убеждения — а с ним Рубакин прожил всю жизнь! — лежало фантастическое по своему упорству уважение к человеку. К его воле, умственным возможностям. Те, кто высокообразованнейшим кадетствующим профессорам представлялись безликой и аморфной массой, готовой в любой момент сокрушить зыбкую корку цивилизации в России, для Рубакина были надеждой и украшением родной страны, будущим русской культуры. Он различал в них конкретных и живых людей — с разными вкусами, характерами, склонностями, запросами. Книги пишутся настоящими писателями не для людей вообще, не для безликого и абстрактного читателя, а вот для этих — самых разных, непохожих друг на друга людей. И книга приобретает силу лишь тогда, когда она попадает именно к своему читателю, сливается с его устремлениями, темпераментом и возможностями. Еще в конце прошлого века, в предисловии к «Этюдам о русской читающей публике», Рубакин писал: «История литературы не есть только история писателей и их произведений, несущих в общество те или иные идеи, но и история читателей этих произведений».
В своей книге «Как заниматься самообразованием» (кстати, переизданной у нас в 1962 году) Рубакин рассказывает притчу, сюжет ее совершенно реальный, подсмотренный в жизни — о двух рабочих. Один — горячий, пылкий и глубоко эмоциональный, другой — спокойный и рассудительный. Оба попросили у библиотекаря книгу про небесные светила. Библиотекарь дал первому книгу Ньюкомба — сдержанную, доказательную, снабженную множеством таблиц и рисунков. Второму — книгу Фламмариона, пылкую, глубоко поэтическую по своему настрою. Через некоторое время оба читателя с разочарованием вернули в библиотеку эти книги, не дочитав их до конца, и попросили другие, поинтереснее… Но стоило библиотекарю переменить эти книги, дать Фламмариона первому читателю, а Ньюкомба — второму, как оба они получили величайшее удовлетворение от прочитанных книг.