И вдруг вместо этого модного (тирристоры!), прогрессивного направления такое простое, что стыдно показывать…
Б. Ф. Братченко так и сказал Евгению Всеволодовичу, когда увидел впервые модель: «А что ты мне, министру, показываешь, тебе не стыдно? Эти две железки? И все? — И смеется. — У тебя совесть есть? Ни один завод не возьмется за твою машину. Почему? Он прогорит с планом!»
«Найдем третью железку, Борис Федорович, обязательно найдем», — в тон ему пообещал Александров.
…«Чайка» председателя Госкомитета по делам изобретений и в арьергарде несколько черных «Волг» миновали малоприглядную территорию, занятую сараями, глыбами породы, а также суставами, сухожилиями, конечностями испытываемых здесь с пристрастием механических потрошителей подземных кладовых, и подрулили к пространному параллелепипеду. Нас уже здесь почтительно ждали и провели в глубь здания-коробки, где все казалось игрушечным в сравнении с его пропорциями. Кто-то тащил софиты, налаживали кинокамеру… Мы сгрудились возле угольного комбайна — продолговатого железного ящика со шнеком, ощерившимся резцами. Тут рассматривать было нечего, так как видимое снаружи — от серийной машины. А привод, который делает эту машину особенной, внутри.
Евгению Всеволодовичу каждое такое посещение должно стоить немалых усилий. Хотя машина и сделана в натуру и уже наработала порядочно часов, все же она опытная. А кто не знает, что неудача в присутствии начальства (так называемый «визит-эффект») подрывает престиж новинки несоразмерно с ерундовой причиной конфуза.
Недолгая предпусковая суета. Александров дает пояснения, что мы должны сейчас увидеть и что это должно значить… Длинные негустые прямые волосы, крупный нос, господствующий на лице, складка усмешки вокруг рта — в нем сильно вольтеровское. Побеждающая немоготу игра ума… Его тяготит драповое пальто, зимняя шапка, он из больницы вышел не совсем поправившимся и напрасно не перекладывает таких дел на своих помощников. Но без него все тусклее, а демонстрация требует блеска.
«Включай, Володя!»
Шнек завертелся, резцы впились в торец длинного бетоноподобного пласта. Посыпались, повалились разнокалиберные обломки. Машина шла вперед, то ускоряясь, то притормаживаясь, наконец и вовсе стала. Это была странная остановка. Слышалась работа двигателя, но он будто присмирел, не усердствовал, между тем в машине что-то мелко и нетерпеливо подрагивало. Я посмотрел на часы. Секундная стрелка пропрыгала семь делений, как хруст породы дал знать, что перегруженная машина сама вышла из затруднения и продолжила свой трудный, полный неожиданностей путь.
Остановка и самопроизвольный пуск были коронным номером программы. Машина при этом совершила самостоятельно следующие разумные действия. Когда ее резцы попали в невыгодное положение и их прихватило тело разрабатываемой породы, мгновенно, еще не почувствовав перегрузки, двигатель вышел на холостой режим. Он потреблял теперь минимум энергии. (В скобках, забегая вперед не знаю как далеко, я опишу продолжение этого процесса, уже задуманное авторами, но еще в живой конструкции не осуществленное. «Он потреблял теперь минимум энергии, а вырабатываемая им небольшая мощность опять же самопроизвольно, благодаря поразительно простому и остроумному устройству, переключилась на передачу заднего хода. Машина попятилась. Но как только клыки ее вышли из контакта с породой, вновь автоматически включилась подача вперед, и двигатель заработал в полную меру своих сил. Машина делает новую попытку одолеть трудный участок. Не со второго, так с третьего захода она все равно его подгрызет и прорвется дальше. Своими маневрами, натугой и расслаблением машина напоминает живое сознательное существо…»)
Александров называет ее патриотичной (двигатель берет ровно столько энергии, сколько требует от него сложившаяся в забое ситуация) и аполитичной (она в оппозиции генеральному курсу технической политики, требующему широкого внедрения средств автоматики, электроники, вычислительной техники, телемеханики…). В ней все примитивное, все механизмы времен Архимеда, ну Леонардо. Эта-то примитивность вкупе с надежностью и самозащитой от перегрузок, полная самоуправляемость александровской машины горняков обнадеживала.
Главные потери времени и производительности — из-за выхода из строя машин. «Наработка на отказ» — безаварийное время в среднем для горных машин два часа. С трудом верится, но это так. Она может выйти из строя на две минуты, а может и на сутки, или вообще «отдать концы». Отсюда неизбежны простои. Отсюда постоянная нехватка машин.
Существенно и то, что сложность новой машины сравнительно с серийным угольным комбайном по меньшей мере в пять раз ниже. Иначе говоря, вместо одной выпускаемой сейчас можно будет изготовить пять «простушек». На тех же площадях, тем же количеством рук и станков, расходуя примерно то же количество металла.
…Мы сопровождали фыркающий комбайн до самого конца монолитного длинного бруса. Тут машину ждало самое жестокое испытание. Ее резцы на всем ходу лязгнули о стальное полотно. Зрители не успели отреагировать, как услышали ровное, будто примирительное урчание двигателя.
«Спасибо вам, вы сделали большое дело», — сказал, пожимая руку Александрова, И. С. Наяшков.
Все были возбуждены, как после матча на первенство мира, не хотелось уходить. Оно и было мировым, это состязание.
«О господи, опять доклад…»
«Вы меня не поняли. С вами говорят из Президиума Академии наук…»
«Я понял, почему ж… Но и вы тоже меня поймите: мне так надоело делать доклады…»
«Евгений Всеволодович, речь идет о Президиуме Академии наук, вы недооцениваете. У нас докладывают… Извините, но более высокой научной инстанции у нас нет».
«Да, да, я понимаю, спасибо, приеду. Когда можно?»
«Когда вам будет угодно. Моя комната — запишите…»
Он был рад, если не счастлив, но непринужденный тон единственно для него возможный, и потому выражать понимание торжественной значимости момента ему не дано.
Размышления о предстоящем прервал новый телефонный звонок.
«Евгений Всеволодович? Скажите, вам для доклада нужна грифельная доска?» — теперь был мужской голос.
«Да, да, обязательно».
Опытный лектор, Александров знает преимущество писания формул на доске перед вывешиванием плакатов с уже написанными формулами. За рукой пишущего аудитория следит, нас увлекает развитие событий; когда же известен сразу хеппи энд, интерес ко всему предшествующему потерян.
«Благодарю вас, извините».
«Пожалуйста, пожалуйста».
Ровно через полчаса:
«Евгений Всеволодович? Простите великодушно, я отрываю вас от ваших занятий», — голос того же мужчины, что звонил до того.
«Да что вы, ничего страшного…»
«Я не спросил, вам под правую руку или под левую доску?»
А черт ее знает, под какую, — бороду кладешь над одеялом или под одеялом? — но не ронять же себя в глазах науки.
«Под правую, пожалуйста». Потом он пожалеет, что не подумал, — конечно, надо было под левую, а теперь крутись как волчок.
Через час — он же:
«Евгений Всеволодович, понимаю, что убить меня мало, но еще один только вопрос: вам мел одноцветный или разноцветный?»
Смутная догадка о том, что готовится, легонько коснулась его нервов, отчего стало неуютно.
«Нет, нет, одноцветный», — опять чересчур поспешно откликнулся докладчик, чтобы потом корить себя, ведь ему именно разноцветный мел дал бы возможность показать ярко антагонизм кривых, например коэффициента восстановления скорости и коэффициента передачи энергии. Дурацкая застенчивость! Постеснялся обременять — человеку придется искать цветной мел… А у него и работы другой нет!.. Теперь бы он, конечно, сказал — давайте мне весь спектр, нужен позарез!
С утра пораньше следующего дня почтительно-кокетливый «знакомый уже» звонок.
«Евгений Всеволодович? Я так боялась вас не застать…»