Потапов так покраснел, что его сделалось даже жалко, и стал с ожесточением рыться в своих бумагах. Яша Гинзбург, который был вообще-то к Комяковой не равнодушен (две пуговички от ее кофты до сих пор лежали у него в кармане), теперь смотрел на нее холодно, отчужденно и даже немного презрительно. Моцарт же перешел к другому куплету…
На что, не без удовольствия разместившись за столом Антона, Комякова громко сказала:
- Не будете со мной считаться, всех поувольняю к чертовой матери!
Долго потом обсуждали, как Комякова переменилась, забывая, что нельзя перемениться вот так, в одночасье. Значит, было в ней «нечто», какое-то другое качество, чего до поры до времени не замечали другие, а может, и она сама. Качество, появившееся в ней в самый момент ее появления на свет, а скорее и еще раньше, когда в пустоте (разве такое бывает?) начала вязать свою цепь хвостатая хромосома (ну а она-то откуда взялась?).
Первый раз Комякова вышла замуж рано, на втором курсе, за своего однокурсника. Вместе ходили на занятия, в библиотеку, в кино, пару раз (не больше) поцеловались у ее подъезда. Он сказал: «Давай поженимся!» И она сказала: «Давай!»
Жили у его родителей, беззаботно, как дети. Скорее весело, но когда по ночам он тыкался ей в плечо мокрым ртом, она думала, что вот это уже совершенно излишне. Меньше, чем через год Комякова собрала свои вещи и вернулась к родителям. Развелись они мирно, без ссор и выяснения отношений, дожидаясь своей очереди в загсе решали кроссворд, потом распили бутылку вина на скамейке в сквере, обнимались и клялись в вечной дружбе.
Второй брак Комяковой был совсем другим. Они познакомились на турбазе. Он был рослым, загорелым, плечистым таким парнем, кандидатом в мастера по гребле. По ночам катал Комякову на своей байдарке и у костра вполне прилично пел песни, подыгрывая себе на гитаре. Аккордов знал немного, но усвоил их хорошо. Поженились они сразу по возвращении в город. Родители напряглись, купили им кооперативную квартиру и обставили ее по всем существующим тогда стандартам – стенка, мягкая мебель, журнальный столик, торшер… Комяковой купили милую цигейковую шубку и итальянские сапоги, и она всю зиму с удовольствием проходила в этой шубке и сапогах по самым разным гостям, где все были им рады и говорили, какая они замечательная пара.
После работы (Комякова еще училась, а муж уже закончил свой институт и работал в одном конструкторском бюро) муж любил заходить в хозяйственный магазин и покупать что-нибудь новое, какую-нибудь мелочь для дальнейшего благоустройства квартиры, а потом, конечно же вначале посоветовавшись с женой, в тот же вечер или, отложив на выходные, прилаживал это на свое место. Пока он возился с гвоздями, молотком или дрелью, Комякова ему помогала, поддерживала, подавала инстументы или шла на кухню и что-то готовила. Готовить она не умела, поэтому обычно делала самое простое. Впрочем, к концу зимы она освоила яблочный пирог и делала его уже вполне сносно – этот яблочный пирог муж особенно любил. Вообще-то он оказался домоседом, в гости они ходили все реже, да и однокурсников Комяковой он тоже не очень-то привечал.
Когда все в квартире было окончательно устроено, Комяковой почему-то сделалось скучно, а потом захотелось что-то поменять местами. Муж, вложивший во все это благоустройство много труда, а еще больше – любви, возражал, Комякова настаивала и тогда они впервые поссорились. Так. Незначительно. Тут же и помирились. Однако скучать Комякова не перестала, и скука эта только усиливалась, превращаясь постепенно во что-то привычное, окрашивая все вокруг в серые тона, концентрируясь в совершенно непонятном месте – не то возле сердца, не то в животе. И начинались такие приступы именно тогда, когда она переступала порог собственного дома. Так что однажды между ними произошла уже основательная ссора, даже не ссора, а настоящий взрыв.
Они отмечали годовщину своей свадьбы в ресторане, а рядом, за соседним столиком, праздновала чей-то день рождения компания женщин. Комяковой было в очередной раз скучно и она отпускала едкие замечания по поводу оркестра (обычного ресторанного оркестрика), окружающих (тоже вполне обычных людей) и ресторанной еды. (Цыплята-табака действительно были худоваты и хиловаты, но это тоже объяснимо, потому что им полагалось уместиться на тарелке.) Мужу, напротив, все это очень нравилось, он с удовольствием ел и пил и в конце-концов резко сказал, чтобы она успокоилась и не портила ему настроения.
Женщины, праздновавшие чей-то день рождения за соседним столиком, вернее, за двумя столиками, сдвинутыми вместе, вначале вели себя смирно, но потом, под влиянием алкоголя, стали все больше расходиться, все оживленнее говорить и все громче смеяться. До Комяковой доносились обрывки их разговоров о мужьях, детях, каком-то Коле, а также рецептах выпечки и наилучшего квашения капусты. Были эти женщины разные, конечно, но в то же время чем-то неуловимо похожи – в костюмах или платьях джерси, плохо и стандартно скроенных, но одинаково обтягивающих их или усохшие, или, и в основном, довольно-таки расползшиеся тела. Потом они пошли танцевать друг с другом, тоже расходясь все больше и больше. Крупная женщина в кремовом платье, только подчеркивавшим ее выступающий живот и безобразные жировые складки на бедрах, чуть не столкнув Комякову со стула, протиснулась в центр зала и стала танцевать одна, даже с каким-то восторгом, задирая юбку кремового платья-джерси гораздо выше толстых, обрюзгших колен. И все женщины, праздновавшие чей-то день рождения, танцевали все восторженнее, как какие-то вакханки, на время позабыв про мужей, детей и какого-то Колю, по их лицам тек пот и до Комяковой доносился терпкий запах подмышек, дешевой пудры и плохих духов.