Тихо в комнате.
Лампа под потолком начинает коптить; эконом встает, подвертывает фитиль. Желтый свет льется на стол. Стеклянная и фарфоровая посуда становится матовее, а дамы еще красивее (хотя красивы и так, грех отрицать). Хозяин снова встает и, посмотрев, нет ли теперь копоти, вывертывает фитиль побольше. Помощник секретаря, тупо глядя перед собой, еще пытается ухватиться за «Три поколения», найти там доводы, логические причины, моральные устои, которыми он этого самоуверенного почтмейстера разделал бы под орех. «Суть мадьярства… роль евреев… инородный Будапешт на великой венгерской ниве… Ади… ястребиная свадьба над степью[26]… или над лесом?.. Бог его знает». Слова, цитаты стучат по голове, словно он стоит где-то под обрывом и сверху на него сыплются камушки. Эх, зачем он так много читал? Или — так мало?.. А, наплевать. Что ему до этого? Дело свое он делает добросовестно, никто про него плохого не скажет: ни уездный начальник, ни межминистерский комитет.
— Ваше здоровье, — поднимает бараконьский кантор стакан, глядя на Марию, молоденькую учительшу, и голову склоняет. Но тут же теряется, потому что рядом с Марией сияет Ленке, дочь почтмейстера. Свежая, юная. Словно даже здесь, в комнате, овевает ее тихий полевой ветерок. Словно она только что шла по тропинке, по сторонам которой рос жасмин и какие-то кусты с большими душистыми белыми цветами. Шла, шла она меж этих кустов и теперь вот присела отдохнуть.
По мере того как тают годы, бараконьский кантор все более жадно ищет смысл нескладной своей жизни. Должно же быть где-то что-то такое, ради чего стоило жить, стоило тихо брести к своей старости. А главное, стоило пить без конца. Может, ради такой вот девушки… ради Ленке… Н-да… Однако ведь ему за сорок, а ей всего восемнадцать или даже семнадцать… И красива она, как сама юность… Юность, которая для него минула навсегда. Кашлянув, чтобы прочистить горло от какого-то свербящего комка, выпивает он свой стакан до дна.
Погрустнели гости, упало у них настроение — будто сам воздух в комнате сгустился, стал тяжелым. Эконом с удовольствием открыл бы окна, да еще не поставлены на них проволочные сетки: открой, и все мухи, комары, мотыльки, сколько их есть в усадьбе, слетятся на свет. Так что лишь потеет эконом, старается освободить шею от воротничка. Водит пальцами, будто муравья там ловит.
Рядом с Ленке, по левую руку, агроном сидит. «Вы танцуете?» — спрашивает он ее тихо, будто по секрету. На самом деле он всегда так говорит. И странное дело: все его слышат, и кто рядом, и кто дальше.
— Конечно, было б с кем и подо что… — смеется Ленке. Не только агроному, а всем за столом кажется, что смех ее золотыми мерцающими искрами сыплется на стол.
— Есть и с кем, и подо что. Пойдемте, — агроном встает, берет ее под руку и ведет в соседнюю комнату.
Агроном совсем еще молодой человек; на таких ужинах он охотнее всего помалкивает и ест да курит еще. Иногда много пьет, но такое редко бывает. Недавно закончил он сельскохозяйственное училище, а бесконечных споров и пустого умничанья терпеть не может. Как он сам говорит, плешь ему проели эти разговоры. Работники его очень любят: хоть из господ он, а мужик стоящий — говорят про него и, хотя всегда он с ними спокоен, тих, с готовностью выполняют все его приказы. Любят его и арендаторы, и возчики; а девки-батрачки все до одной в него влюблены. Ну, не так, конечно, не всерьез, а как человек влюблен в солнце или в звезды на небе. Любит он подобрать и спрятать в карман необычное перо какой-нибудь пестрой птицы, любит запомнить сказку, услышанную где-то песню…
В соседней комнате, за настежь распахнутыми створками дверей шуршит игла граммофона, звучат первые такты танго. От стола, где сидят гости, виден папоротник в вазе; агроном и Ленке проплывают мимо папоротника. Игла скользит по пластинке, мелодия забирается все выше, выше — и возникает песня, томная, будто на последнем дыхании.
— Мы отклонились от темы, господа, — говорит адвокат. — Где живет этот Красный Гоз? Ты не мог бы послать за ним? Потолковать с ним я хочу.
И выжидающе смотрит на эконома.
— Сию минуту. Думаю, что… — Эконом оборачивается назад. Без всякой радости выполняет он просьбу. Утром крепко поругался он с землекопами. Правда, сам виноват: прижать хотел их немного. Очень уж дорого обошлась эта чертова насыпь. Замеряли, понятно, по земляным бабам, оставленным от кургана… Эх, надо было договариваться лучше, чтоб по насыпи… Ну, да теперь уж ничего не поделаешь, в другой раз будет умнее. — Поди сюда, Мари, — говорит он одной из горничных. — Сбегай-ка позови ко мне кого-нибудь из батраков.
26