А Геза уже в хлеву, роется в соломе под постелью Балинта Сапоры. Знает он повадки Балинта: такой случай, как стряпанье чиги, Сапора не упустит, обязательно чем-нибудь да поживится. И точно: из-под тряпья вытаскивает Геза целый калач да две бутылки вина. Прячет их за пазуху — и давай бог ноги. Выскочив на улицу, озирается, потом подходит к барышне.
— Пошли, — берет ее за руку.
А у той туфли легкие, тонкие, чулки еще тоньше; еле переступая одеревеневшими ногами, говорит жалобно:
— Куда опять?
— К тетке моей, Пашкуй. Здесь все равно оставаться нельзя. Потом все уладим, не бойся, — и тащит ее за собой.
Ключ висит, как обычно, на гвозде, вбитом в стену, под старым горшком. Геза снимает ключ, замок отпирает. Дверь визжит на промерзших петлях и захлопывается за ними. Вспыхивает спичка; видно, как через сени огонек движется в летнюю горницу. Там окончательно останавливается и еще долго светится в окне.
— Ну вот… пришли, — говорит Геза и выкладывает на стол съестное.
Калач — тугой, каштановый, плетеный, как узел на затылке у молодых замужних баб. Вино в бутылке — совсем светлое, будто выжимали его не из гроздьев, а из корней виноградной лозы. Барышня оглядывается вокруг — больше со страхом, чем с удивлением: в этом мире ее уже мало чем удивишь.
— Ой, плохо это кончится, Геза, — говорит. Холодно ей. Сидит, съежившись, голову втянув в плечи.
— Плохо? Ха… Тетка Пашкуй — баба добрая… Погоди маленько… сейчас здесь тепло будет, не бойся, — выходит в сени, лампу берет с собой, растапливает печь. Кладет в печь солому, что вдова приготовила на утро, и через некоторое время тепло расходится по летней горнице, впитывается в занавески, в стулья, в постель. Барышня разламывает калач, медленно жует, рассеянно уставившись на угол стола.
А у Тотов стряпня в полном разгаре.
Парни все нетерпеливее топчутся на веранде, заглядывают в окно; некоторые в хлеву устроились, где потеплее. Балинт Сапора там угощает их вином, калачом. Кто-то бутылки припрятанные уволок? А, беда невелика. Зря, что ли, они старые друзья с Пинцешем? Так что и выпивка, и закуска для Балинта всегда найдутся… Пинцеш, улучив момент, подзывает к себе Тотиху, говорит:
— Слышь-ка, Ракель. Но знаю, может, показалось мне… вроде как Геза был тут во дворе.
— Господи боже… Да куда он делся-то?
— Этого не видал. Я тут у дверей стоял, а он — мелькнул, и нету…
— Вернулся-таки домой, болезный… — плачет мать; потом внезапно замолкает. Смотрит вокруг, не слышал ли их кто посторонний, нос вытирает передником. Идет в хлев, где Балинт Сапора, скинув пиджак, рукава засучив, как раз отплясывает что-то несуразное, а несколько парней стоят вокруг и хохочут.
— Геза здесь… Геза вернулся… — расходится слух; бабы, сдвинув головы, шепчутся, посматривают на дверь. Девки тоже на дверь косятся; ждут, что Геза встанет вдруг в дверях — в новой, сказочно богатой одежде, принесет с собой что-то такое, чего в деревне и не видывал никто. Словно ушел из дому один Геза, ленивый и незадачливый, который никогда слова громкого не смел вымолвить, а вернулся совсем другой, который взял да прокутил целую корову и для которого голые бабы на столе танцевали… Словом, что-то вроде Шандора Розы[8] или Ринальдо Ринальдини…[9] Может, когда-нибудь его даже повесят… Только напрасно ждут его девки с таким нетерпением; не приходит Геза. Вместо него в дверях появляется старый Тот. Оглядывает горницу, будто ищет кого, и идет дальше.
— Где вилы? — рычит. — Ужо я из него кишки-то выпущу…
Посланцы бегут к Лацитоту и обратно: там ждут свой черед музыканты. А черед их настанет, когда готова будет чига. Ферко возвращается домой от невесты: до свадьбы ему каждый вечер надо там быть, таков обычай. Хлопают двери, сапоги стучат; мужики, входя в дом, снег обивают на пороге. Во всяком случае, стараются обивать — и в сенях, и на пороге дорожки мокрых следов. Вдова Пашкуй то и дело заглядывает в угловую комнату: опускать чигу или рано еще?.. Вот-вот будет готово; пора накрывать на столы. Звенят ложки; шум, смех стоит в доме — лишь иногда стихает, словно камыш, когда ветер отклонит его в сторону от тропинки.
Поели — и тут музыканты берутся за дело. Парни входят толпой, ведут девок танцевать. «Эх, пляши, пляши, давай… у других не отбивай…» — покрикивают и так бьют каблуками в пол — аж звон стоит.
Все уже пляшут, только Красный Гоз стоит у двери, возле цыган. Сигаретой затягивается торопливо, чтобы скорей догорела, смотрит, как она уменьшается; дым изо рта пускает. А сам глаз не поднимает. Словно ждет чего-то, а чего — неизвестно. Илонке тоже непонятно, чего он ждет. Илонка тоже стоит одна, у противоположных дверей. Ее никто не позвал танцевать. Да и кто позовет: все ведь знают, что она с Красным Гозом гуляет. И что на будущей неделе он ее посватает. Смотрит Илонка боязливо поверх голов туда, где стоит Красный Гоз. Не видит он ее, что ли? Не видит, наверное… Что-то нужно сделать, чтобы он ее заметил. Подойти к нему… да очень стыдно. И так тоже стыдно, что он стоит там, а она здесь… Ох, господи, почему он не смотрит на нее?
8
9