– Хорошо, – заметил Биррус, – мы все участники работы и можем производить сами над собой эти эксперименты. Но имеем ли мы право приглашать еще кого-нибудь со стороны? Не слишком ли велик риск выдать тайну? Представьте себе, что хоть одна из особ, которую Курганов намеревается посвятить в наше дело, вдруг раздумает, испугается и разгласит, сделает все известным. Не будет ли это еще хуже нашего открытого выступления?
– Право? Ты говоришь о праве? – спросил Курганов. – В этом случае, как и всегда, наше нравственное право, а другого я не знаю, определяется, во-первых, принципом достаточной причины, а, во-вторых… ну, как сказать, слишком исключительными обстоятельствами дела. Если, не приглашая никого лишнего для участия в нашей жеребьевке, из нашей группы выделить поровну от каждого пола, то при двух женщинах это составит четыре и даст двух бессмертных. А остальные?
– Да, пожалуй, это невозможно, – заметил Уокер.
– Хорошо, будем считать вопрос решенным. Опасения Бирруса, что через наших предполагаемых компаньонок кто-то о чем-то узнает, это… – он засмеялся, – не кажется ли вам, что это вопрос мой?
– Конечно, это я только так сказал.
– Вы, Гаро, молчите, но я полагаю, что можно считать вас в числе участников?
– Разумеется.
Со стороны можно было подумать, что эти спокойно и мирно беседующие люди обсуждают план загородной прогулки, раздумывая о приглашении дам для оживления и без того веселой компании.
– Теперь дальше, – продолжал Курганов, – технически это больших трудностей не представит. Слушайте.
Все ближе сдвинулись вокруг стола и закурили. Момент напряжения и ожидания прошел. То, что каждый знал в одиночку, было названо своим именем, стало несомненной и неотвратимой реальностью. Оно не стало от того менее страшным и волнующим, но потеряло напряжение неизвестности. Кроме того, каждый сознавал, что он не в силах будет отказаться от розыгрыша, хотя риск и равен половине шансов. Слишком высока и заманчива была ставка.
– Мы сделаем просто, – говорил Курганов, – я привезу трех женщин. Вероятно, берлинский биоинститут окажется местом, где я их найду. Шестерых я знаю лично. Они как раз работают в отделении мозга. Это не представит трудностей. Итак, я приеду с тремя, и нас станет десятеро…
– Мы делаем десять билетов, – перебил его Уокер, – и на пяти ставим крест.
– Да, и на пяти ставим крест, – добавил Гаро, – потом кладем в большую ступку и перемешиваем, а потом… подходим и по очереди вытаскиваем.
Все засмеялись.
– Нет, – сказал Карст, – так ничего не выйдет. Может оказаться, что не равное число каждого пола получит разные билеты. Ведь пересадка возможна только между разными полами.
– Конечно. Придется в каждую из пяти ступок положить по два билета, – один с крестом, другой пустой, – и подходить парами. Нас будет пять пар. Тогда обязательно из пары кто-нибудь вытащит крест. В конце концов, весь десяток разделится на две партии.
Все это Курганов проговорил глухим и как будто злобным голосом. Его речь стала похожа на лай. Он смотрел в стол, не поднимая глаз.
Странное дело: эти люди, только что спокойно рассуждавшие о лотерее жизни и смерти, при массовом розыгрыше, услыхав о жеребьевке парами, замолчали, пригнулись ниже к столу.
«Не будет ли это слишком похоже на брачные пары? – подумал Биррус. – Зачем это так похоже?»
Он посмотрел на Карста. Тот сидел, закрыв опять лицо руками, и не шевелился. Пока Курганов еще говорил, он успел сообразить, что ни в коем случае не пойдет в паре с Гетой.
«Один из пары должен умереть. Другой останется жить за счет первого… Нет, в этом случае вовсе исключается возможность того, что мы оба останемся жить или оба умрем. Но даже это последнее лучше, чем… Да. А если в разных парах, то все-таки есть возможность получить одинаковую судьбу».
И опять маленький, беспокойный уголок мозга шепнул ему на ухо после ухода:
«А после операции, если кто-нибудь из вас или оба вместе останетесь жить, не все ли равно вам будет? Ведь бесполы, не так ли?»
Карст оторвал руки от лица и пустыми, серыми глазами посмотрел на Курганова. Он хотел что-то сказать, но махнул рукой, поднялся и принялся ходить по комнате из угла в угол.
Гаро взглянул на часы, – было около одиннадцати.
– Я думаю, к сказанному нечего прибавить. Все ясно. До завтра. Спокойной ночи.