— Да, я давно знал, зачем он появился здесь, я с ним вместе…
Секретарь жестом заставил его замолчать и задумался. Последнее появление здесь Курганова ему самому казалось довольно странным, и, вспоминая некоторые подробности пребывания затворника-ученого в Берлине, он все более убеждался, что в словах старика есть доля правды. История с исчезновением Ай, Иттли и Лилэнд стала ему казаться весьма серьезной. Он заставил старика принять успокоительное и попросил подробно и обстоятельно рассказать все, что ему известно. Несколько раз секретарь внимательно и пытливо всматривался в лицо своего собеседника и с тяжелым чувством все более убеждался, что тот не в своем уме. Однако, необходимо было проверить все то, что, сообщал старик, тем более, что его конкретное указание на связь между отъездом Курганова и трех сотрудниц из института заслуживало внимания. Секретарь института был умный человек и притом настоящий ученый. Он решил действовать осторожно. Взяв со старика обещание пока молчать, он справился об ушедших сотрудницах. Изо всех мест, указанных ими при отлете, в тот же день был получен отрицательный ответ. Дело становилось серьезным. Надо было что-то предпринять. Кто знает, может быть, старик и о другом, самом главном, не бредит? Может, и в том есть доля правды? Не решаясь предавать огласке эти странные новости, секретарь в тот же день вечером созвал экстренное собрание деканов всех отделений. Собралось человек двадцать. Под условием строжайшей тайны он посвятил их в дело, умолчав только о главном — о цели работ Курганова. Он почему-то не решался произнести слово «бессмертие». Собрание узнало лишь, что Курганова подозревают в каких-то опытах над людьми, небезопасных для жизни последних, а также и об исчезновении трех сотрудниц из отделения мозга. Присутствующие сами не добивались подробностей. В общем сразу стало ясно, что этого нельзя оставить без внимания, но и выбирать нечего было. Само собой явилось решение лететь на Кургановскую станцию для разведки. Конечно, было предусмотрено, чтобы в случае ошибки не оскорбить Курганова насильственным посещением.
Спустя два часа большой голубой аэрон, принадлежащий институту, поднялся с крыши навстречу холодному северному ветру. Вместе с Пфиценмейстером, обязательно пожелавшим лететь, в полете участвовало двадцать два человека. Это была целая толпа ученых, биологов, врачей. Они летели спасать трех женщин, но мнения по существу у них расходились. Одни считали, что вообще нельзя вмешиваться в это дело, если улетевшие сотрудницы сами пожелали принять участие в опытах Курганова. Большинство же признавало недопустимым и безнравственным самое приглашение на самопожертвование, хотя бы и во имя науки. В конце концов, почти все в первый же час путешествия успели перессориться.
Пфиценмейстер сидел, забившись в угол. Он казался себе посторонним зрителем. Он ни на что не надеялся. Действительно, рассудок его, долгое время порабощенный сверлящей, чудовищной мыслью, был не в порядке. Все было необыкновенно и сверхъестественно. По временам ему казалось, что это не он рассказал все секретарю, что это сделал за него кто-то другой, против его воли…
Никто не спал в эту ночь. Все ждали рассвета, когда предполагалось прибыть на место. Все были недовольны друг другом. Теперь большинство говорило, что эта поездка предпринята напрасно. Они не имеют права вмешиваться в работу Курганова. Как это всегда бывает, к утру головы стали работать более рассудительно и критически. Но раз дело было начато, надо его кончать.
Занимался рассвет. Внизу проплывали занесенные снегом огромные пространства и фосфорически светящиеся пятна разбросанных тут и там городов. Аэрон шел на большой высоте, вне зоны снежных бурь. Вдали показалось море. Все вышли на нижнюю галерею.
— Все ли готово? — спрашивал Курганов, обходя пустые помещения станции, — все ли предусмотрено?
Казалось, ничего не забыли. В каждой комнате, в подвалах, на чердаке, во всех пристройках были расставлены мегурановые батареи. Не рассчитывая на полную детонацию, их всех соединили тонкими проводами. В главной лаборатории они все сходились у маленького минутного взрыватели-реле. Так же минирован был и питомник. Обреченные на гибель животные ничего не подозревали. Боб, слыша на дворе голоса людей, бегал взад и вперед в проходе между клетками и, помахивая хвостиком, настойчиво блеял.
— Пора, — сказал Курганов, бросив последний, прощальный взгляд на свою станцию.
Все собрались на дворе. Не было только Бирруса. Он задержался в своей комнате и, несмотря на мороз, настежь распахнул окно. Оттуда в сумерках зимнего рассвета доносились звуки рояля. Бессмертные остановились и молча слушали. Рояль — этот старый, знакомый инструмент заговорил на новом, странном языке. Это была импровизация, но эта музыка не была похожа на музыку людей. Она воплощала песнь торжествующей жизни и неопределенное, тоскующее искание теперь потерянной, навсегда забытой идеи человеческого чувства любви. По форме это напоминало музыку Скрябина. И в то же время она была чем-то совсем иным.
Биррус кончил. Бессмертные не обменялись ни одним словом. Курганов сквозь прозрачный теперь, оголенный парк смотрел в ту сторону берега, где был уничтожен труп маленькой Ай. Пришел Биррус. Все пошли к площадке. Гета первая принялась за работу, — надо было выкатить на площадку аэроны. В первом летели она, Курганов и Биррус. Карст и Лилэнд должны были подождать, пока они улетят. На площадке не хватало места для одновременного взлета двух машин.
Когда первый аэрон готовился уже тронуться, Курганов обернулся и спросил своих спутников:
— Не кажется ли вам, что будь мы смертны, не с таким легким чувством мы покидали бы все это? Я сейчас совсем спокоен и… право, не знаю, хорошо ли это.
Ему никто не ответил. Из питомника доносилось блеяние Боба.
— Аминь, — поворачиваясь к рулям, глухо кончил Курганов. — В открытом море сядем на воду. Я хочу посмотреть, как взорвется наша станция.
Один за другим поднялись, взметая снег, два аэрона и круто повернули к морю. Через несколько минут они, как чайки, с распростертыми крыльями, покачивались на свободной ото льда воде, километрах в пяти от берега.
Было раннее утро. Станция на берегу выделялась в морозном воздухе белым пятном. На расстоянии казалось, что она стоит у самого берега. Из-за горизонта показался край холодного солнца. Курганов с часами в руках наблюдал.
— Через три минуты взрыв, — сказал он, — держитесь. Здесь тоже толкнет.
Все молча ждали. Из-за леса, окаймляющего парк, показалась темная точка. Она быстро росла и увеличивалась.
— Аэрон! — крикнул Карст, — смотрите, как низко.
Голубой аэрон приближался к покинутой Кургановской станции. С моря видно было, как он сделал над ней крутой поворот и пошел по спирали вниз. Очевидно, летевшие искали места посадки.
— Это к нам, — тихо сказал Курганов.
Гета кивнула головой.
Голубой аэрон, планируя к площадке и сильно снизившись, пролетал над самым домом, когда внезапно на месте станции вырос колоссальный букет черно-красного дыма, основанием своим далеко охвативший старый парк и вознесшийся на страшную высоту.
Спустя несколько мгновений донесся длительный, нестерпимый, ревущий гул. Могучий толчок воздуха чуть не перевернул аэроны.
Никто не произнес ни слова.
Еще слышался далекий грохот падающих обратно на землю масс земли, снега, камней, деревьев, вырванных с корнем и силою взрыва выброшенных вверх. Потом все стихло. Черная туча дыма, перемешанная с облаками пыли, медленно оседала и меняла свои очертания, окрашиваясь по краям в зеленый цвет.
Когда, спустя час, она рассеялась и обнажила под собой выжженную, мертвую поверхность земли, на которой нельзя было найти и признаков каких-либо построек или растительности, — два небольших аэрона далеко от этого места и на громадной высоте темными крестиками неслись на Восток.
Им навстречу поднималось холодное, зимнее солнце.