— Так же, как и я?
Долго Ай оставалась неподвижной. Молчали оба. Наконец, Ай заговорила устало, заметно дрожащим голосом.
— Расскажите мне все… Я хочу знать, куда меня влечет… Что-то властвует надо мной…
Она сошла с тропинки и опустилась на шуршавший брусничник.
— Что властвует над вами? — переспросил Курганов, с треском ломая сухие ветки над головой. — Не знаю. Должно быть, то же, что и надо мной. Вы ожидаете от меня всего? Хорошо. Есть еще шестеро, узнавших все до вас. Это мои друзья и сотрудники. Их шестеро, я седьмой. Когда нас будет всех десять, когда все десятеро себя обрекут, — из них останется пять бессмертных… пять, — повторил Курганов таким тоном, как будто сам не был уверен, велика ли эта цифра или мала.
Он замолчал, но тот же надорванный голос Ай звал его дальше.
— Я хочу все знать… все!
Ай как будто уже решала вопрос о восьмом обреченном.
Долго и просто говорил Курганов. Долго, без вопросов и удивлений, слушала его сжавшаяся в комочек Ай. И, мнилось, понимал его молчавший в тяжкой, старческой дреме предзимней ночи многовековой бор… О чем думают они, эти живые колонны?
Четыре дня сеял мелкий дождь. Пустынный парк заволокло холодным туманом. Серый день незаметно переходил в сумерки. Курганов сидел на крытой галерее и смотрел, как бродит по клумбам обмокшая лошадь, обнюхивает почерневшие георгины. Вошла Ай. Курганова поразило ее лицо: строгое, бледное, приспущенные веки. Шла она, как будто стараясь не упасть, и в то же время подвигалась настойчиво, уверенно к невидимой цели. Ее холодная детская рука задержались в руке Курганова. Перемена, совершавшаяся на его глазах с Ай не по дням, а по часам, казалась чрезмерной. Хризантема алой раной по-прежнему зияла на ее груди. «Обреченная», — улыбнулся кому-то бесконечно большому и сильному Курганов и стал равнодушно ждать, что будет.
— Я вам хочу сказать, — начала, как скучный, ненужный урок, кусая запекшиеся губы, Ай, — что Лилэнд решилась… тоже умереть. Иттли не расставалась с ней после припадка… Я… мне нужно… — Ай беспомощно взглянула на Курганова, — мне необходима уверенность… поймите вы… они не оставляют меня одну, они… решили меня провожать до конца! — Последние слова Ай буквально прокричала тоном безысходного горя и отчаяния. — Дайте мне… дайте мне оправдание! — продолжала она, приближая полные слез глаза к лицу Курганова, и вдруг: — Слушайте! — крикнула Ай со странной для нее энергией, поднимаясь со стула и застывая в позе мучительного ожидания, затем тихо и едва шевеля губами: — вы… любили меня?
Курганов не смотрел вдаль в туманы парка. Потом перевел глаза на Ай и заговорил с расстановкой:
— Боюсь, что не удовлетворю вас. Могу говорить только о том, что мне известно. Но… я знаю столько же, сколько вы. Все это касалось вас, касалось и меня… Я жил своей и вашей жизнью. Как это называется, что значит?.. Вам тоже безразлично.
— Слушайте, — как-то вдруг оседая, с тихой мольбой прошептала Ай, — станьте на один миг человеком… Человеком. Скажите мне один раз, была ли я вашей радостью?
— Зачем это? — пожал плечами Курганов, — вы ищете оправданий себе, потом поищете мне. У кого?
Ай молчала.
— Вы — у меня, а я — у вас?
Короткая улыбка, полная дружбы, озарила суровое лицо ученого. Он отвернулся, брови разделились глубокой складкой.
— Пусть оправдается живущий перед мертвым, мертвец перед живым, бессмертный перед смертным, а пока… я оправдываю, как умею, час своего рождения, и кто меня оправдает и будет ли оправдан сам — не знаю. Я сам себе судья. Но… — Курганов потер себе лоб, — вам почему то нужны слова о том, что было и что есть. Об этом стоит говорить разве тогда, когда стоит говорить о том, что будет. Что будет, вы, Ай, знаете. А что будет с этой… радостью, — это для меня будет безразлично. Мой путь другой.
— Другой? — повторила задумчиво Ай, вглядываясь в глаза Курганова, — вы решили уехать?
— Да.
— Поздно, — так же просто ответила Курганову Ай, опуская ладони на его широкие плечи. Расширенный взор ее, казалось, читал итоги роковой тайны… внезапно сковавшей жизнь ее и всех ей близких.
В Берлине Курганова несколько раз навещал Пфиценмейстер. Это был единственный человек, который знал, для чего сюда явился Курганов. Он приходил обыкновенно вечером, молча просиживал полчаса и прощался. Он не мог говорить о главном, о том, что выбило его из колеи привычной жизни.
За две недели он постарел и осунулся лет на десять. Курганов объяснял эту перемену по-своему: «Старик скоро умрет, перед смертью бывают такие перемены, в особенности перед смертью от старости, когда насквозь отравленный организм как-то сразу сдает все позиции. Капитуляция…»