XIX
И, находясь в борении, прилежнее молился, и был пот Его, как капли крови, падающие на землю[42]… «Господи, я так одинок! Меня как будто преследуют», — что это за навязчивая идея, а? — что это за причуды? Ну кто тебя преследовал, голубчик ты мой? — просто-напросто ты хотел придать себе весу. Да, конечно, тебя ведь хлебом не корми, а дай всех ругать и говорить, что все люди плохие и что Христос был не таким, каким мы хотим сделать его в своих интересах. Хорош ты гусь, дорогой мой! По-твоему, ты один только и знаешь, каким был Христос? Это дьявольская гордыня, Марио, так ты и знай, и плохо пришлось бы нам, если бы Христос снова пришел в мир затем, чтобы покупать «Карлитос» и бамбуковые трубочки для мыльных пузырей у всех мадридских бродяг, или сниматься на Гран Виа, чтобы фотографу было на что пообедать, — хорошенькое дело! Глуп ты как пробка, Марио, если думаешь, что Христос, вернувшись на землю, стал бы беспокоиться о сумасшедших, о том, холодно им или тепло, когда всему миру отлично известно, что они — люди конченые. Уж не думаешь ли ты, что Христос запустил бы поросенком в Эрнандо де Мигеля, или стал бы волноваться из-за того, что полицейский огрел дубинкой какого-то хулигана, или нагрубил бы губернатору — вспомни, как Он держал себя с Понтием Пилатом, — или стал бы спорить с Хосечу Прадосом, когда речь шла о такой чудесной вещи, как монархия; ведь и папа говорит, что она в нашей стране — единственная гарантия порядка. Ты полагаешь, что Христос писал бы такие статьи, как пишешь ты — о деревенщине, которая только и делает, что богохульствует, — или нападал бы на инквизицию, или отказался бы от траура по усопшим? Убогое представление у тебя о господе нашем, дорогой мой, — «Мы исказили его облик, мы исказили его облик», — да не ты ли первый его исказил? Если хочешь знать, Марио, у Христа брат не был бы красным, а отец — ростовщиком, а если бы и были, он не дерзил бы так, не повышал бы голоса, он не рассуждал бы о милосердии, как рассуждаешь ты; знал бы ты, какие иллюзии строила бедняжка Бене! — ведь она целыми неделями вертелась возле меня: «Марио подходит как нельзя лучше, только бы он не отказался!» — я прямо была поражена, что ты сразу дал согласие, честное слово. А ведь нехорошо, Марио, так злоупотреблять доверием женщин из «Роперо» — какой позор! — ты поступил так некрасиво! — ведь ты же должен был говорить о милосердии, как бог велел, у тебя была избранная аудитория, честное слово, а ты, как только завел речь о благотворительных базарах, так сразу же и провалился, — а вот Вален говорила: «Что плохого в том, что мы играем в бридж в пользу бедных?» Уж конечно, ничего плохого тут нет, склочник ты этакий, ведь если, играя в бридж, ты помогаешь нуждающимся, пусть будет благословен этот бридж. Грешить и все такое прочее — нельзя, но что плохого в играх и благотворительных базарах? Почему бы их не устраивать? А потом ты так и бухнул, у меня прямо кровь застыла в жилах: «Ох, скандал, ох, и скандал он сейчас устроит — ну куда катится этот человек?» — говорила я себе, а ты все твердил: «Милосердие сегодня заключается в том, чтобы исполнять законные требования обездоленных, а затыкать им рот плитками шоколада или теплыми кашне — значит лицемерить», — и тут поднялся шум, а я думала: «Да его линчуют, его просто линчуют, и будут правы». У тебя прямо зуб на милосердие, как я говорю, и если милосердие должно всего-навсего совершить то, чего не смогли сделать законы, то, стало быть, люди, и в том числе я, ничего не смыслят, и в течение всей лекции я сидела как на иголках, дружок; я думала, что у меня сердце разорвется, — боже, как оно билось! — а когда начали топать ногами, я, кажется, была рада провалиться сквозь землю, даю тебе слово, я даже не слушала тебя, а бедняжка Бене даже заплакала, а ты размахивал руками, задыхался — вот ужас-то! — да еще подняла шум эта Арронде: «Какой позор! Посмотрим, что завтра скажет пресса!» — и когда все стали расходиться, называла тебя красным — дальше уж и ехать некуда! — а я молчала, как мертвая. И я еще не говорила тебе, чтó было на следующий день в Клубе, когда все прочли в «Эль Коррео» — будь она проклята! — хвалы твоему мужеству, твоей манере говорить, созвучной нашему веку, и тому, что ты проводишь линию Собора, так знай же, что они сожгли экземпляров пятнадцать этой вашей газеты, да еще кричали: «Долой!»; хорошо, что Бене — святая женщина! — их утихомирила, а то ведь все были в ярости. Да еще на тебя напала «Эль Нотисиеро», обозвала тебя демагогом и как-то еще в том же роде, и для меня это просто был нож в сердце, Марио, клянусь тебе: ведь «Эль Нотисиеро» заслуживает доверия, это солидная католическая газета, она всегда была правого направления. А потом ты еще говорил, что одинок, сумасброд ты этакий! — а как же иначе? — бедняжка Бене еще строила иллюзии: «Марио — прелесть, кланяйся ему», — это она мне все время говорила, а ты ее прямо как холодной водой облил, потом ты и сам это понял, не отрицай, так же как и с поросенком, — ведь говорить на твоем языке о милосердии людям, которые не понимают, что такое милосердие, это и значит не быть милосердным, — прямо галиматья какая-то, дружок, сплошные ребусы; ты бросаешь камни, а потом жалуешься на ушибы, как я говорю: если ты сомневаешься, то страд